Линор Горалик - Тайные ходы Венисаны [litres]

Агата лежит на земле, и не просто на земле, а в каком-то круглом углублении, в спину ей ужасно дует, в бок упирается что-то твердое, а руки запутались в длинных, тугих, липковатых зеленых усиках смутно знакомого растения, заполонившего все вокруг, – где-то Агата такое растение уже видела, а где – не припомнит. С отвращением она выпутывает из усиков грязные руки, оборачивается – и понимает, что из большой дыры в земле прямо позади нее тянет ледяным холодом. Посмотреть в дыру очень страшно, но Агата ложится на живот и свешивает голову: так и есть, там, внизу, тускло горит, покачиваясь, длинный, длинный, длинный, длинный фонарный столб, и от одной мысли, что на него можно забраться, Агату по-настоящему сильно мутит. Вдруг ей становится смешно: если бы ее не попытались усыпить омерзительные мамми и паппи, она бы никогда… А если бы не милитатто Оррен… «Может быть, он просто ранен, – говорит себе Агата, – может быть, они просто ранили его и убежали», – но кто-то маленький и очень взрослый внутри нее знает, что это неправда. Скоро-скоро другие милитатти, патрулирующие второй этаж, найдут его, заметенного снегом, и по лестнице, по настоящей широкой лестнице принесут сюда, на третий этаж, а что такое третий этаж – каждый ребенок знает, для этого даже не надо читать книжки в лавке слепого Лорио. Правда, детей сюда не берут – мама говорит, что детям на кладбище делать нечего, а Мелисса – что святому Макарию, чей монашеский орден всем тут заправляет, могут понравиться чистые детские души и что одна девочка уговорила маму и папу взять ее в Третьи Собачьи Дни с собой на кладбище, да там на месте и умерла, а святой Макарий мог унести ее душу на шестой этаж и там сделать своей Чистой Женой (все монахи святого Макария – его Женихи и Невесты, между собой им нельзя жениться и ни с кем нельзя, и думать о таком нельзя, и даже жить мужчинам с женщинами рядом нельзя – только на разных концах огромного, длинного здания монастыря, мальчикам нельзя разговаривать с девочками, а можно только ухаживать за могилами, больше всего на свете бояться своих желаний, каждый вечер исповедоваться в них святому Макарию и молиться, чтобы эти желания никогда не исполнились).

Глупости, глупости – но Агате вдруг становится страшновато. Вот если бы рядом был милитатто Оррен… Наверное, милитатто Оррену – разжалованному, а потом еще и самовольно ушедшему с поста ради нее, Агаты (и никто же не узнает, какой он герой!), – не положены почетные военные похороны, а вовсе наоборот: монахи сочтут его совсем плохим человеком, так что каменный круг его могилы будет совсем маленьким, еще меньше того, в котором явно спала Агата: лежать ему, съежившись, подтянув колени к самой груди, как замерзшему маленькому ребенку, и при виде этого крошечного круга все будут думать: «Что за негодяя тут похоронили!» От этой мысли Агату берет злость: ну уж нет, она этого не допустит. Прежде чем искать лестницу на четвертый этаж (а ни по каким фонарным столбам она больше карабкаться не станет, хоть вы сто раз ее усыпите!), она найдет кого-нибудь из монахов и хорошенько объяснит им, каким был милитатто Оррен. Вот только ни одного монаха поблизости нет – Агата видит лишь круги могил, круги, круги, круги, и узкие тропинки между ними, и в каждом кругу – заросли этой липкой курчавой гадости. Одно хорошо (или плохо – как посмотреть): Агате постоянно чудится запах лимонных печенек, маленьких «мадленок», которые всегда пекли мистресс и майстер Саломон, и вдруг Агата понимает, что ужасно хочет есть. Сначала она решает, что запах идет от подносиков с едой, стоящих внутри самых больших, самых почетных кругов, – на одном таком подносике Агата видит и кружку с какао, и большой кусок курицы, и даже вишневый торт! Чувствуя себя воровкой и озираясь по сторонам, Агата подкрадывается к подносику – и с отвращением выясняет, что все это, даже пенка на какао, искусно сделано из дерева. От голода и обиды Агата топает ногой. Но ведь кто-то расставляет эти подносики, кто-то кладет деревянную еду на могилы, и кто-то обрезает побеги курчавого растения, чтобы они не вылезали за пре делы могил! Агата твердо решает, что будет идти по одной из кладбищенских тропинок вперед, пока не найдет монаха или монахиню, – и в конце концов не просто расскажет про милитатто Оррена, но и попросит у них поесть.

Агата думает, что будет идти очень быстро, но не тут-то было: не читать круглые деревянные надгробья, висящие на столбах над могилами, очень трудно. Почти все начинаются одинаково: «…памяти… собственное имя… приняла судьбу своей святой…», и это не очень интересно, а вот от последних фраз не оторвешься, и очень скоро Агата сбивается с пути – она уже не идет по тропинке, а просто слоняется от могилы к могиле: «Мы помним, как он свистел на манер птицы-горгунца»… «Мы помним, как она любила шоколадные эклеры с ванильной крошкой»…«Мы помним, как он делал бумажных куколок-тоти и раздавал соседским детям»…

«Мы помним»… «Мы помним»… «Мы помним»…

С каждой прочитанной надписью Агате становится все хуже и хуже – потому что она тоже помнит, она помнит майстера Норманна, и доктресс Эджению, и майстера Саломона, и пропавшую пухлую Нину, у которой даже надгробия нет, и смелую медсестру Полинну, и сейчас, сквозь тоску и боль в груди, Агата со злостью думает, что лучше бы мы ничего не помнили, ничего, лучше бы мы забыли их всех, – она просто не может больше читать все эти «мы помним», у нее разрывается сердце, вот сейчас она сделает так: выйдет обратно на одну из прямых кладбищенских дорожек и пройдет по ней не сворачивая, с закрытыми глазами, сто шагов, потом оглядится и пройдет еще сто шагов, а потом еще сто шагов, и так она обязательно…

Агата взвизгивает от неожиданности: что-то большое, мягкое, теплое врезается в нее, отскакивает и тоже взвизгивает от неожиданности. Это монах, босой монах в уродливом, огромном, плотном синем комбинезоне – длинные, до самых кистей, рукава с тугими манжетами, широченные штаны, плотно собранные резинкой на щиколотках. Он смотрит на Агату в ужасе, как будто перед ним привидение, – вернее, в ужасе переводит взгляд с голых Агатиных рук на голые Агатины ноги, и Агата вспоминает, как в день похорон тети Луэллы мама надевала траурный темно-зеленый плащ, укрывавший ее всю целиком, от горла до ступней, и говорила папе: «Я в нем изжарюсь, но они хоть не будут шарахаться от меня, как будто я больна вечерней чахоткой».

– Пожалуйста, – быстро говорит Агата, обхватив себя за плечи, – пожалуйста, мне очень надо подняться на четвертый этаж, но перед этим не могли бы вы дать мне поесть? У меня совсем нет денег, но я могу убрать пару могил или сделать еще что-нибудь…