Даррен О'Шонесси - Город смерти

— Все это началось, когда я был беспризорным мальчишкой. — Кардинал развернул свое кресло к окну и теперь сидел ко мне спиной. Он твердо решил рассказать мне историю так, как сам считал нужным. Я с нетерпением ждал, пока он объяснит, что имел в виду, надо ли понимать слова «Я вас создал» буквально, но торопить его я не мог, а потому откинулся на спинку стула, уселся поудобнее и стал слушать.

— Тогда этот город был не чета нынешнему, — продолжал он, с головой погрузившись в царство былого, задумчиво созерцая свой город: своего возлюбленного, радость своей души. — Он был как дикий, необузданный зверь. Закон ровно ничего не значил; у полиции опускались руки; судьи были куплены с потрохами; население ничему уже не возмущалось. Вместо централизованной преступной державы — десятки грызущихся между собой, недолговечных вожаков. Казалось, каждая улица могла похвастаться своей собственной, гордой и независимой бандой; у каждой банды были револьверы; каждый револьвер заряжен пулями; и каждая пуля знала вкус крови. В те времена цивилизованные люди ненавидели город. Все, у кого были деньги, уезжали. А нет денег — так дерись, защищайся. Вот как было.

— А некоторые мои знакомые говорят по-другому, — возразил я, вспомнив Натаниэля Мида. — Они говорят, что здесь жилось очень хорошо, пока вы не встали к рулю.

Кардинал только отмахнулся.

— Некоторые люди будут видеть лучи солнца даже после того, как орлы вырвут им глаза и наложат дерьма в глазницы. Мистер Райми, это была помойная яма, а не город. Вы не найдете никого, кто бы это признал — ну кто сознается, что живет в сточной канаве, но для побега у него не хватает ни ума, ни средств, ни храбрости? — но было именно так. А всякий, кто скажет иначе, — либо лжец, либо дурак.

Выживали только подонки, — продолжал Кардинал. — В бедных районах дети гибли как мухи. Там люди не уважали юный возраст, не делали на него скидок. На каждом углу сутенеры предлагали двухлетних крошек. Как только мальчишка начинал сам ходить, его тут же вовлекали в воровскую жизнь. Вот что я вам скажу, мистер Райми: детскими трупиками, которые накапливались за день, можно было бы насытить орду голодных демонов на праздничном пиру. Конечно, в газетах об этом почти не писали, полиция этого не признавала, но я не преувеличиваю.

Моя мать была одной из немногих счастливиц. Она родилась в нормальной семье, получила образование, работала учительницей в хорошем районе. Но у нее была ахиллесова пята. Точнее, ахиллесова вена. Она была наркоманкой. Она была из числа тех бедолаг, кто полностью растворяется в ампулах, таблетках и самокрутках, кто соскальзывает от легкого забытья этих безобидных утех в бездну иссушающей муки. Работу она потеряла, родители порвали с ней отношения. Она перебиралась все дальше на Восток. В конце концов ей пришлось зарабатывать на очередную дозу своим телом.

Кто был мой отец, я так и не узнал. Да и она не знала. Какой-нибудь клиент или сутенер. А может быть, случайный прохожий, трахнувший ее, когда она валялась под забором. — Все это Кардинал произносил сухо, холодно, бесстрастно. Я порадовался, что он сидит ко мне спиной: в этот миг его лицо наверняка было ужасно.

— С самого нежного возраста я был вынужден сам о себе заботиться, — продолжал он. — Матери было не до меня. Она редко вспоминала, что надо меня покормить, переодеть, помыть. Даже не знаю, почему она просто не сделала аборт. Наверно, думала, что ребенок ее спасет; возможно, какой-то клеточкой души она еще помнила нормальный мир и верила, что еще не поздно, что, если ей хоть чуть-чуть помогут, она выкарабкается, что ребенок пробудит в ней спасительный материнский инстинкт.

Но — если это было и вправду так — она ошиблась. Я для нее ничего не значил. Она продолжала колоться и торговать своим телом, пока я ползал между мусорных баков и дрался за кости и ошметки мяса с собаками и кошками.

Года в четыре-пять я начал воровать у ее клиентов. Пробирался в комнату, пока они делали свое дело, обшаривал карманы их штанов и плащей, забирал все, что попадалось. Я был хитрым ребенком, мистер Райми. Жизнь научила. Однажды я попался. Мать отколотила меня и отругала, что я с ней не делюсь. После этого мы открыли свое преуспевающее семейное дело — она их ублажала, а я обчищал. Прибыль мы делили: семьдесят пять процентов шли ей. К этому и сводилось наше близкое общение. Лишь в те секунды, когда она забирала у меня деньги, мать смотрела на меня без своего обычного отвращения или озадаченного любопытства.

Как-то раз меня застиг с поличным клиент. И точно с цепи сорвался: он был крупная шишка, политик или судья. Он стал кричать, что мы у него еще попляшем, что нас в порошок сотрут. Тогда мать засунула руку под кровать, нашарила там свой шприц и пырнула его в грудь. Он попятился, прижимая руку к сердцу, пыхтя от ужаса, и упал рядом со мной. И уставился на меня испуганными, умоляющими глазами. Я подобрал с пола его ремень и придушил его.

Кардинал надолго замолчал. Затем продолжил:

— Так я убил впервые. Потом, когда мы пошли выбрасывать тело, я содрал с его бедра лоскуток кожи и сохранил на память, как индейцы — скальпы. Протаскал я его с собой недолго — через несколько месяцев потерял, но я никогда не забуду, каков этот лоскут был на ощупь, пока сох, и каков он был на вкус — я засовывал его в рот и жевал краешек.

Короче, так мы и жили. Прикончили еще несколько клиентов — либо за богатство, либо за садизм. Мы были по-своему счастливы. Мать пыталась приохотить меня к наркотикам — наверное, для того, чтобы выманивать у меня деньги, ведь ей вечно не хватало на дозу, но я был не дурак: я отлично понимал, что от наркотиков бывает.

И вот однажды мы чересчур обнаглели — убили хахаля одной проститутки. Ужасная оплошность. У многих проституток есть любовники, мужчины, которым они преданы, мужчины, помогающие вспомнить, что мир состоит не только из разбитых надежд, жадных сутенеров и механических совокуплений. Мы не знали, что он из их числа, но это нас не спасло. Проститутка заявилась к нам со своими товарками. Они разрезали мою мать на части, разорвали в клочья прямо у меня на глазах. Медленная, кровавая процедура. Я наблюдал ее с начала до конца. Сам я отделался несколькими колотушками: я был маленький, щуплый, не умел говорить — словом, со мной им было неинтересно.

Тогда мне не было и шести лет.

С того дня я жил один. Мне было нелегко — меня вечно избивали, несколько раз насиловали — но я уцелел. Как-то перебивался. Не сдавался.

За время жизни в городе я много всякого слыхал и кое-что видал собственными глазами, но такую жуть… Казалось, передо мной инопланетянин, описывающий жизнь в какой-то другой, невиданной галактике.