Сергей Болотников - Тролльхеттен

— Что же ты, Колян? — молвил Малахов, глядя в лицо навеки упокоившегося друга детства, — как же так получилось, а?

— Монстр исчез, — сказал Васек, — значит вот как еще можно избавиться от своего страха: просто дать произойти самому худшему.

— Он, что, боялся ослепнуть? — спросил Дивер.

— Выходит, что так.

Глядя вдоль улицы страшными, полными запекшейся крови глазницами Хоноров вопросил:

— Он ушел, да? Монстр ушел? Да снимите вы с меня эту повязку.

— Спокойно! — крикнул Дивер, — спокойно Евлампий, все по порядку.

— Он был очень хорошим! — дрогнувшим голосом сказал Стрый подошедшим. — Его все считали жестоким. Даже дали дурацкое прозвище, да. А он притворялся, понимаете, он просто притворялся!

— А все же из гранатомета было лишним, — сказал Степан, — ей богу, как на бойне.

— Кесареву, кесарево, — прошептал юный Никита и поворошил ногой оторванную пряжку ремня отца семейства.

Любопытные глядели сверху, на четыре трупа, на сидящего на асфальте плачущего человека, на подходящих тут и там победителей, на одинокого слепца, который, расставив руки, что-то спрашивал тонким, вздрагивающим от ужасной догадки голосом. И насмотревшись, отворачивались от окна с философским замечанием: чего только в жизни не бывает!

Маленькая локальная трагедия, бесплатный театр для страдающих безразличием окружающих, воспоминания о которой будут уже послезавтра смыты потоком серого быта.

Но возвращаясь домой в этот странный и страшный день, один из стрелков по имени Влад Сергеев вдруг подумал: некоторые люди прилагают дикие усилия, чтобы вырваться из дурманящего плена серого быта. А он, наверное, будет первым человеком, который столь же страстно хотел бы в него вернуться. И не он один.

Перееханный локомотивом чудес маленький отряд многое бы отдал, чтобы нырнуть в этот приземленный быт с головой.

Это называется — ностальгия по старым добрым денькам.

— Бред! — сказал Мартиков три дня спустя, — театр.

— Колдовство! — сказал Белоспицын.

А Никита Трифонов грустно кивнул, соглашаясь и с тем, и с другим. Странным он был ребенком — мрачным, неулыбчивым, не по детски вдумчивым и верящим всему, что попадалось ему на глаза. Влад сказал, что это его поведение — следствие психической травмы, случившейся при исходе матери, и хорошо, что это вообще не закончилось полным аутизмом. Еще Трифонов что-то знал и периодически удивлял взрослых своими странными откровениями и вопросами, на которые у остальных не находились ответы, даже у эрудированного Влада.

Однако поймать волков предложил именно Никита.

— Да откуда ты знаешь, что они еще в городе? — спросил Влад.

— Они не могут уйти. Они ждут, как и мы.

— Выходит, и тварь бессловесная тоже мучается, — произнес Степан Приходских, — хотя их-то за что.

В этот день с утра прошел первый снег. Кружился, падал мелкими колкими снежинками на притихшую землю. Покрыл улицы тонким белесым налетом, и вот уже время к трем дня, а он все не собирался таять. И это в конце сентября. Ломающий голову над капризами погоды Владислав, в конце концов, не выдержал и обратился к Никите, ощущая жуткое смущение: это ведь Трифонову полагается спрашивать, почему вода мокрая, а снег холодный, а не ему — окончившему с красным дипломом солидный институт в далекой Москве. Но когда логика пасует, начинаются суеверия и фантазии, а страшные сны пятилетнего ребенка кажутся полными мрачных и неопровержимых пророчеств.

— Они любят тепло. — Просто сказал Никита.

— Тепло? Так какое же тепло, снег вон сыпет.

— Они любят тепло и поэтому утянули его к себе. Теперь у них весна, а у нас холод.

— Да кто, Они?

Но Никита только покачал головой. Короткий и ясный ответ крутился у него на языке, но говорить он его не мог: мать твердила, что никто не поверит вычитанным из детской книжки глупым страхам, а он ей верил. Даже после того, как она сама ушла к ним.

Влад только головой качал. Не вопросы надо было задавать — действовать.

Тем более, что события в городе явно входили в пике, этого не было видно, но явственно чувствовалось. Людей на улицах уже практически не встречалось. Двери магазинов были либо забиты крест-накрест досками, либо гостеприимно открыты в совершенно пустые помещения. И от этой пустоты становилось страшнее всего, страшнее, чем от вида десятка изувеченных трупов, поджидавших группу в одной из продовольственных точек. Встретили ли эти тела, тогда еще вполне живые, свои страхи или просто наткнулись на предприимчивую группу мародеров, оставалось загадкой. Да и не интересовало это никого, тем более что продуктов там уже не было.

Призрак голода на горизонте так и не замаячил, но гурманам приходилось лишь вздыхать — в ход пошли солдатские рационы. Не кривясь, их поглощали только Дивер, Мельников да все тот же Никита, которому похоже все равно было, что поглощать, лишь бы питать свое исхудавшее тело. Степан как-то признался, что ему доводилось есть и кошачий корм, но происходило это все в таком жутком запое, что корм воспринимался вполне нормально и даже радовал вкусным похрустыванием.

Как питались остальные горожане? Да также, перехватывая еду друг у друга, совершая дерзкие налеты на соседние общины, всегда со стрельбой и большой кровью. В каждой из общин выделился лидер, который контролировал набеги, рождаемость и смертность, и за свое руководство взымал десятину. Неосознанно, эти сплоченные группы людей вели себя подобно средневековым феодальным общинам, с некоей примесью коммуны. По упорно ползущим по опустевшим улицам слухам кое-где даже практиковался давно забытый обычай первой брачной ночи. Но народ не роптал, не возмущался, поддаваясь стадному чувству, он знал — вместе легче. Вместе можно выжить. Как следствие такой тесной сплоченности, количество Исходящих из подобных угрюмых общин приблизилось к нулю. Это были крупные золотые слитки, которые остались на вселенском сите тогда, как вся остальная мелочь уже провалилась вниз. Напряженно борясь за жизнь, эти группы раз за разом пытались покинуть город, и у них ничего не получалось, но настойчивость была такова, что преодоление туманного барьера оставалось делом времени. В своих безуспешных попытках эти люди уже достигли упорства потока воды, что год за годом стачивает в пыль несокрушимые гранитные скалы.

Влад не хотел бежать, он чувствовал след, некую связь событий и людей, которая выстраивалась, стоило напрячь мозговые извилины. Все слишком туманно и неявно, но она была.

Разобраться с этим в ближайшие дни помешала история с Мартиковым, окончившая большой городской охотой.

На следующий день после очередного побоища на Школьной улице Павел Константинович Мартиков очнулся стоя посередине пустой комнаты в квартире Александра Белоспицына с широко разведенными руками и скрюченными в суставах пальцами. Пока сквозь царивший в голове разброд он пытался понять, что происходит, глаза уже фиксировали окружающее. От стены к стене ходил, совершая в воздухе руками круговые пассы, ослепший Евлампий Хоноров, испуганно выкрикивая что-то вроде: «Что случилось! Что происходит?!», а остальные пятеро сгрудились в дверях и с откровенным страхом смотрели на Мартикова. Дивер сжимал автомат, дуло которого смотрело прямо в лицо бывшему старшему экономисту. Позади через окно пялилась мутная луна, бросая мертвенный световой квадрат на стену.