Владимир Аренев - В ожидании К.

Пошли кадры, записанные в разных кинотеатрах. Он смотрел на экран — и мимо. Слушал вполуха. Беззвучно двигал губами, как будто спорил, доказывал, убеждал, — все то, на что ему, герою двух войн, за эти годы так и не хватило духу.

— Сложная тема, конечно.

— Замахнуться на такое — это нужно иметь смелость…

— Конечно, все было по-другому, но…

В кадре появился репортер, спросил:

— А как вы думаете, нужно ли было вообще снимать этот фильм? Станет ли он событием?

— Ну а как же иначе-то?

Он вздрогнул, не веря своим ушам, но картинка уже сменилась.

Вскочил, зашагал по комнате. Все не мог остановиться, сердце колотилось, словно бешеное.

— Ах вы!.. Кр-рокодилы!.. Ну погодите у меня!..

Дрожащими руками надел пиджак с медалями, сунул в карман паспорт и вышел прочь.

— Вам куда, гражданин? — спросила Сова в стеклянной будочке. Отложила вязание и мигнула желтыми очами.

— В редакцию. Вот, выпишите пропуск.

На протянутый паспорт она даже не взглянула:

— Что значит «в редакцию»? У нас тут на каждом этаже, знаете, нараган ардал. Чалисса.

— Что, простите?

— Чалисса. Куг алон хотя бы.

Он почувствовал, как холодеет кожа между лопатками — там, где шрамы от когтей. Не выдержал, оглянулся: обычные стеклянные двери, по ту сторону — скверик, лавочки, на ближайшей несколько мужчин: курят, смеются, один поглядывает на часы. Нет, уже швырнул сигарету в урну и побежал к сигналящей машине с логотипом на дверце.

— Гражданин, так что?

— Мне в «Вечорку», — сказал он торопливо. — Я ведь бывал у вас здесь, вы должны помнить.

Сова пожала плечами и взяла паспорт. Писала, оттопырив маховые перья и поклацывая от усердия клювом, один глаз не сводила со старика.

— Все, идите. Куда хоть — знаете? Гражданин? Чуфлонг?

Он покивал и, не оглядываясь, зашагал к лифту. Уже оттуда украдкой, на миг единый, обернулся. Сова горбилась над вязанием, со спины казалась похожей на обычную старушку-вахтершу.

Это почему-то поразило его сильнее прочего.

На пятом он миновал длинный коридор: справа двери, слева фото в рамках, бликующие в свете люминесцентных ламп. Он нарочно даже попытался разглядеть хотя бы одно, вставал так и сяк, но видны были только отдельные фрагменты: то чья-то рука, то хохолок, то неожиданно крупный, влажный глаз.

— Эй, а вы, простите, к кому? — Из ближайших дверей, высунувшись, на него уставилась кудрявая девица. — А, вы, наверное, к Чарыгину, художник, да? — Обернулась: — Галь, Чарыгин у себя? Куда это еще уехал, к нему ж художник вот… Седлову? Так и сказал? Пф! Ты в это веришь? Наивная!..

— Простите…

— Да-да, — покивала девица, — вам к Седловой, в четвертую.

Старик не двинулся с места. Выпятив подбородок, отчеканил:

— Редактор у себя? В которой?

— В седьмой вообще-то, но…

Он уже шагал, громыхал каблуками, даже дорожка не могла пригасить этот грохот.

Привычным движением распахнул дверь, проронил встрепенувшейся секретарочке:

— У себя?

— Он не прини…

— Меня — примет.

И сразу, трижды ударив костяшкой по табличке, вошел.

— Здравствуйте!

— …я тебе говорю: на первую полосу мы это не поставим! Какая на хрен!.. Кто это купит?! — Поджарый лысеющий человек прикрыл трубку рукой и молча поглядел на секретарочку. Та выдвинулась откуда-то справа, из-за старика, и открыла было ротик… — Кофе мне! Вы по какому, уважаемый?..

— Я к вам, — сказал старик. — Мне чаю. — Он пересек кабинет и сел перед лысеющим. — Я — Васильчиков, если вы вдруг, Петр Палыч, запамятовали.

— В общем, — процедил в трубку Петр Палыч, — нет. Извини, Никита, при всем моем. С этой еще историей про… А ты как думал?! Знаю, конечно. Поэтому на шестнадцатую — и точка. При всем моем. Да, как обычно. Все, дорогой, нет времени.

— Я по делу, — сказал старик. — Это серьезно.

— Не сомневаюсь. Вы, простите, прослушал, — кто, собственно?

Старик аккуратно, как козырь на последнем круге, выложил перед ним раскрытый паспорт.

— «Васильчиков Иван Корнеевич», — прочитал редактор. — Очень приятно. — Он посмотрел на часы, поджал губы. — Чем могу быть полезен?

Старик поймал его взгляд и какое-то время просто смотрел и молчал. Глаза у редактора были внимательно-стеклянные.

В кабинет прокралась секретарочка, звякнув, поставила между ними подносик.

— Я по поводу фильма, — сказал старик. — Вы, Петр Палыч, его видели? Это ложь, и ложь в квадрате. Я решительно…

— И я, — согласился, вставая, редактор, — и я, тоже решительно. Опаздываю. — Он нажал пальцем на ухо бронзового медвежонка, из спины которого, как копья, торчали две перьевых ручки. — У меня тут человек… Отведете к Чарыгину, я — на вокзал. Пусть — интервью и даст аналитику: на первую и продолжение на шестнадцатой. И мне перезвонит.

Он вышел, на ходу доставая мобильный.

— Никита?.. — донеслось из приемной. — Вот, дорогой, что я тебе галларук индо ралом….

Старик задумчиво подержал на весу чашку, подул и отхлебнул; чай был с медом, пах травами, летом, детством.

Листья громадной африканской пальмы вдруг качнулись на сквозняке.

— Здравствуйте, — сказала пухленькая Свинка. — Это вы к Чарыгину? Нет его, пойдемте со мной. — По дороге она все шмыгала носом и покашливала. — Кондиционеры, — зачем-то объяснила старику, — это из-за них.

В большой комнате, разгороженной столами и кадками, кондиционер был всего один, как раз над столом Свинки. Стоявшая рядом пальма — копия той, редакторской, — трясла листьями, словно в припадке падучей.

— Садитесь. — Свинка пробралась за стол, шмыгнула-хрюкнула, вздохнула: — Рассказывайте, я слушаю.

Старик заговорил — и она, не меняясь в лице, застучала: туки-туки-туки-тук! туки-туки-туки-тук! В какой-то момент ему захотелось даже перегнуться через стол, чтобы понять, пишет она или просто тарабанит по клавишам.

Рядом, у старика за спиной, о чем-то спорили, иногда посмеиваясь. В конце концов он развернулся:

— Молодые люди, вы не могли бы чуть потише!..

На него посмотрели недоуменно, кивнули. Их было трое, на столе разложили какие-то карточки, тыкали пальцами.

— Нет, — повторила одна, — этого не может быть… это бред, конечно. Чтобы сразу по всей стране: вставали, выходили и пропадали. И байки эти про новые звезды — ну откуда они возьмутся, новые-то? Ну ты что, на календарь посмотри-то, не в эпоху легенд живем, да? Говорю тебе, очередная дробинщековская фишка.

— Так он же сам в панике, бюджет не отбили…

— Вот и дергается, креативит. В первый, что ли, раз?..

Ее поддержали, с облегчением и радостью: конечно, мол, что же, мол, еще!..

Свинка кашлянула — на сей раз с намеком.

— Вы остановились на том, что эта лента оскорбляет…

Он закончил свою мысль — уже без прежнего пыла. Увидел себя как будто стороны, как будто чужими рептильими глазами посмотрел: явился старикан качать права, восстанавливать справедливость. А кому она нужна? Вот им — точно нет.