Константин Соловьев - Слуга Смерти

«Вздор!» — чуть было не выкрикнул я вслух. Он чувствовал мое замешательство, но бросаться на меня с кулаками не торопился, а значит, в голове у него уже прояснилось. О себе я такого сказать не мог. Это походило на шахматную партию, в которой у противника на доске внезапно возникла фигура, не виденная мной прежде, — фигура с неизвестными свойствами и способностями.

Что ж, для того, чтобы кое-что выяснить, место вполне уместное.

— Как звать? — спросил я резко. — Имя!

Он дернул подбородком, отвернулся. Напуган или нет, но характер держит, даже несмотря на зловещего тоттмейстера со страшным, искаженным шрамами лицом, нависающего над ним.

— Имя!

Он не огрызался, не спорил, просто молчал, стиснув зубы — упрямый мальчишка, застуканный взрослым за шалостью. Видимо, он полагает, что самым страшным наказанием будет обычная порка. Однако я знал и другие инструменты для развязывания языка, кроме розог.

Тяжелый пистолет, качнувшись в моей руке, уставился своим огромным черным глазом ему в лицо. Ощутив холодное дыхание стали, он съежился и вжал голову в плечи. Упрямый. Много ли надо приложить сил, чтобы заставить заговорить мальчишку? Не очень. Скажем, довольно будет сломанной руки. Или, возможно, лучшим средством окажется отрубленный палец. Человеческая природа такова, что у каждого есть собственная граница боли, за которой уже нет тайн и упрямства. Однако я знал и другой способ.

— Мне не обязательно пытать тебя, — сказал я, приблизив к нему лицо. От меня не укрылось то, как при взгляде на меня он инстинктивно подался назад. — Ты должен знать, что я тоттмейстер, а у нас есть свои методы. Я просто убью тебя, а потом твое тело охотно расскажет мне все, что я захочу. Мне не придется заставлять его, оно будет очень покладистым и разговорчивым. Ты когда-нибудь видел, как разговаривают мертвецы? Не очень красивое зрелище. Слюна, кровь… Но зато они очень терпеливые собеседники.

Он задрожал, в его глазах, уже не бывших сосредоточением ненависти, заплясали ледяные искры страха. Может, паренек только сейчас осознал то, что находится в руках не вооруженного садиста или палача, а того, кого и человеком-то редко кто назовет…

— А потом будет самое интересное, — продолжил я тихо и даже миролюбиво. — Твое тело при жизни причинило мне изрядные хлопоты, поэтому наказание оно понесет уже после того, как я закончу с тобой. Мы умеем наказывать и после смерти. Я могу отпустить его в город, дав в каждую руку по ножу. При каждом шаге оно будет бить себя, отсекая целыми кусками мясо и оставляя за собой кровавую дорогу. Ты тощ, а значит, хватит тебя едва ли на полмили. Ты будешь все идти и идти, даже когда вырежешь себе глаза, а от твоего тела останется лишь голова и пара рук. Даже тогда ты будешь ползти, как змея с перебитой спиной, — и никто, ни один человек в городе, не сможет остановить тебя.

Я чувствовал запах его страха — того особенного детского страха, от которого кожа покрывается ледяными пузырями. Глаза его, бывшие темными, побелели.

— Можно придумать и лучше. Сейчас ты не думаешь о еде, верно? Я же знаю, как разбудить в мертвеце страшный голод. Такой голод, который не заглушить ничем. Ты начнешь поедать сам себя. Каждый палец, каждую косточку… Ты будешь есть и не остановишься до тех пор, пока от тебя не останется лишь одно туловище с головой, но и тогда, до тех пор, пока некроз не превратит тебя в кучу гнили, будешь рычать и пускать слюну, тщетно пытаясь достать зубами собственный живот…

Мальчишка всхлипнул. Как он ни старался казаться взрослым и уверенным, вся эта напускная бравада сошла с него, стоило лишь обнажить страхи. Есть вещи куда страшнее пистолета.

— Имя, — напомнил я, поворачиваясь к нему левой стороной лица. — Я не собираюсь ждать целый день.

— Петер Блюмме, — выдохнул он непослушными, точно враз отвердевшими, губами.

— Блюмме, — повторил я. — Стой. Блюмме?

Мне захотелось отвесить самому себе хорошую тяжелую затрещину — такую, какой я незадолго до этого наградил мальчишку. Блюмме! Я вспомнил, где я видел его лицо, вспомнил и остальное — душную комнату с окнами на улицу, широкую скрипящую лестницу, причудливых очертаний сверток, еще недавно бывший человеком, прищур Кречмера… Понятно, отчего я не признал мальчишку сразу — тогда он выглядел совершенно раздавленным, полумертвым, с глазами, похожими на мутные лужи посреди мостовой. Сейчас он был другим.

— Ты сын Марты Блюмме? — спросил я на всякий случай.

Он кивнул.

— Вот как… Тем интереснее. И зачем же сыну Марты Блюмме понадобилась жизнь тоттмейстера?

— Я не хотел вас убивать… — пробормотал он.

— Конечно. Ты оставил две пули в моем слуге просто на память. Будь уверен, я тебя не забуду!

— Пули?

— Ты вчера караулил меня около собственного дома? — рявкнул я ему в лицо. — А ну отвечай! Ты стрелял?

— Никак нет… — выдавил он и добавил, — господин тоттмейстер. Я н-никогда…

— Ты убийца?

— Никак нет, господин!..

Страх рвал его тело десятками клешней, глаза его были широко распахнуты и покорны. С таким лицом не врут. Мальчишка, может, рехнулся, но не лгал. Я на мгновенье даже пожалел об этом — новая фигура на доске оказалась решительно бесполезной, неуместной и странной. И означало это одно — фигуры противника пока находятся даже вне поля моего зрения. Паршивый дебют, что еще сказать…

— Ты следил за мной вчера?

— Никак нет. Я иду за вами с сегодняшнего утра, господин то…

— Замечательно. Зачем ты шел за мной?

Он опустил голову:

— Я… Моя мать…

— Убита, знаю, — может, мне стоило говорить аккуратнее, но сейчас было не до того. — Я присутствовал на осмотре ее тела, как ты знаешь. Значит, заприметил меня там? И что дальше? Зачем следил за мной?

— Моя мать… — повторил он неуверенно. — Вы… поднимали ее.

Это слово далось ему с изрядным трудом, хотя для меня не обозначало ничего особенного. «Поднимали»… Я вспомнил женскую фигуру, утратившую сходство с человеком — нелепо стоящую на негнущихся ногах, испачканную в крови, сухой треск выстрела…

— Я помню это. И что?

— Я хотел знать…

Фигура и в самом деле оказалась нелепой и неуместной. Мне захотелось рассмеяться, но напряжение после погони и ее развязки сказывалось — смех получился низким и трещащим, как кашель.

— Ты хотел узнать, что она мне рассказала? Твоя мать?

Он осторожно поднял голову. Лицо было искажено и по-прежнему бледно. Но я разглядел в нем какие-то новые черты.

— Да, господин тоттмейстер.

— О Боже. Для чего?

Вопрос вырвался сам собой, я мог его и не задавать. Просто потому, что уже увидел его лицо. И новое выражение на нем.

— Чтобы найти убийцу. Самому.

Уместно было бы вновь засмеяться, но я чувствовал, что уже не способен на это. Проклятый мальчишка, юный идиот, самонадеянный кретин…