Максим Далин - Лунный бархат

Все эти мысли – из-за Шурки. Смелый, честный Шурка. Он-то прямо сказал, что все доделал, больше – нечего, а мы… может быть, мы и знаем, но молчим… Ведь тому, что в нас осталось от людей, тому живому, чем мы еще можем любить и чем научились любить почти любое бытие, страшно небытия и неизвестности. Страшно перенести эту кромешную муку второй раз – умереть по-настоящему.

Куда-то денутся наши души – наши грешные, усталые, изболевшиеся души? Есть ли какая-нибудь светлая, добрая сила? Трудно верится – она же не защитила нас от последней боли, от унижений – черт с ней, со смертью, все смертны. А если вдруг есть – даст ли приют нам, недожившим человеческим существам, неудавшимся Носферату?

Генка шел рядом с Шуркой по безлюдной улице, освещенной мутными фиолетовыми фонарями.

Совершенно немыслимо и странно было замедлять шаги, подделываясь под манерную походочку Корнета – странно, почти невозможно. И несмотря на ледяную пустыню вымерзшего города, такое чувство, будто идешь голый в толпе, будто показывают пальцами, высовываются из окон, глазеют из-за всех углов. Небеса, снег, фонари, темные слепые дома – все думают о Генке черт знает что. Стыдно. Вот в чем дело. Как бы кто-нибудь не подумал, что и ты такой же – будто это так уж принципиально для демона – что там себе подумает какой-нибудь смертный идиот. Хочется или обогнать, или отстать, или съездить по уху – но нет уж. Это не его – мои проблемы. Будем терпеть.

А Шурка косится, виновато, почти заискивающе – не понимает. Удивлен. А тут и понимать нечего – это Генкина епитимья, покаяние, расплата с самим собой за собственную большую трусость и маленькую подлость. В другой раз будешь знать, как пресмыкаться перед собственным страхом, как ублажать собственные амбиции за чужой счет. Пахан, значит? Вершитель судеб, ешкин корень? Так раз ты такой крутой – так и жаться нечего, нечего дергаться, нечего вести себя, как эти поганые твари в тюрьме. Или ты не такой, как Корнет, зато такой, как Цыпочкины убийцы – по их паршивым понятиям живешь?!

Надо было во все вникнуть – и самому себе доказать, что не только пуль-ножей не боишься, а и слов с мыслями тоже. А что Шурка удивляется – это пускай, это ему и не обязательно знать.

– Ген…

– Погоди.

– Мы куда?

– Туда. Где ты тогда шел.

– Зачем?

– Поговорить.

– А почему – там?

– По кочану.

Нет, не понимает. Еще не дошло, что это ночь другого города, сон, и мы идем по улице чужого сна, и как во сне, тут все возможно. А мне хочется посмотреть, как оно было под Рождество – и хочется, чтобы он… В общем, он тоже имеет право.

Двор был темен и пуст. Только два прожектора со стройки освещали кусок заснеженного пространства крест-накрест, противозенитным, блокадным светом. Снежная пыль вихрилась в косых лучах. Табличка «Стой! Опасная зона!» моталась на воротах под бешеными порывами ветра, колотилась, стучалась о перекладину. Корнет остановился. Ветер смазал слезы с его окаменевшего лица.

– Можно, я не пойду?

– Пойдешь, – сказал Генка и для убедительности подтолкнул Корнета в спину. Сделал презрительный и внушительный вид и постарался не улыбаться.

– Ген… – ох, этот умоляющий взгляд снизу вверх. Знакомый взгляд. По учебке. Ничего, скоро ты сам себя не узнаешь.

– Да не дергайся ты, малек. Ты в безопасности, понял. В полной безопасности. И со мной. Вперед.

Корнет порывисто вздохнул и шагнул за забор. Он все равно еще ничего не понял и не умел бродить по человеческим снам – но уж его собственная боль, его унижение и ужас показали Генке самую короткую дорогу. Компания уродов с банками пива и джина уже дожидалась на штабеле досок. Один из них, бритый, с маленькими цепкими глазками на деревянном красном лице, даже встал навстречу. Ветер отнес в сторону выплюнутые слова – но оба вампира прочли их по губам. Корнет снова остановился, и Генка догадался по его спине, по дрогнувшим плечам – слова вполне поразили цель.

– Ну! – рявкнул он в Шуркино ухо. – Чего встал?! Покажи им! Заткни ему пасть!

Корнет попятился, мотая головой. Уроды, усмехаясь, не спеша, поднимались, вразвалку направлялись навстречу. Корнет дернулся назад – и Генка легонько стукнул его по спине между лопаток.

– Ну! Ты что, забыл уже?! Что ждешь, убогий?! Они и еще кого-нибудь замочат.

Корнет резко повернулся на каблуках. Глаза у него выглядели совершенно больными, и вовсе он не трусил – тошно ему было, просто тошно. Генка и такое видел раньше – и вдруг почувствовал почти то же самое.

– Гена, пожалуйста, ну давай уйдем, ну давай…

Цыпочка тоже вот так цеплялась тонкими пальчиками за рукав, и так же смотрела, и почти это же говорила – ну давай уйдем, ну бог с ними, не связывайся… Дьявольщина!

– Подожди-ка! – крикнул Генка, не успев вспомнить, что уже кричал это тогда, рванулся вперед – но Корнет был сильнее Жанны и сумел на пару секунд удержать его на месте.

Генка отмахнулся, врезал главарю по зубам кулаком, вместо того, чтобы вцепиться в горло… Налетел снежный вихрь, и стал багровым, и Генка сквозь кровавую пелену, заславшую зрение и разум, сквозь чужой смертельный страх, чужую боль и собственную бешеную злобу услышал, как Корнет кричит:

– Прекрати сейчас же! Ты-то – человек или кто?!

Генка остановился на вдохе, на замахе – и сон рассыпался белыми смерчами. Сухой снег сверкал в желтом режущем свете, как толченое стекло, кровь разлетелась по нему красивыми алыми кляксами. Корнет стоял, опустив руки, потерянно, но его лицо оттаяло и светилось изнутри чем-то странным, чего Генка никак не ожидал увидеть на лице этого…

– Да чего вы все… – начал он, только потом сообразив, что «все» – это Шурка и Жанна вместе, и что это объединение нелепо до кощунства.

– Прости, Ген, – сказал Корнет. – Просто ты не должен становиться тварью, понимаешь? Тварей на белом свете и без тебя полно.

– Они же…

– Ген… они сейчас тебе не противники. Просто добыча. Но ведь ужасно, Ген, – добыча мертвеца…

– А ты им был противник?

– А что – я? Я же…

– Ты же человек, черт!

– Даже так? Цены тебе нет, Генка. Замолчи, пожалуйста, а то я заплачу.

Вот и перевоспитал этого урода в крутого мужика, подумал Генка – и расхохотался так, что пришлось сесть на перевернутую бочку. Он смеялся, отмахивался, колотил себя кулаком по колену, слезы выступили на глазах – а Шурка смотрел на него, как удивленная персидская кошка.

Город зимних теней.

Ты – часть темноты, ты – часть холода, ты существуешь в этом ночном бреду, который не похож на Питер с глянцевых открыток. Твой город – эти бесконечные и безликие широкие улицы в стекловате снегов; твой город – темные дворы, заросшие деревьями, как парки, пустыри, по которым гуляет ветер, крепостные стены многоэтажек. Здесь нет страшных «колодцев», глухих стен, лепных львов – здесь черно-белый простор в молочном бисере фонарей окружен по линии горизонта светящимися клетками, здесь на снежной скатерти нет человечьих следов, а неоновые вывески над круглосуточными лавчонками и ночными кабаками – такого неживого и недоброго синего цвета…