Максим Далин - Лунный бархат

– Ты кури, если хочешь. У меня папа курит.

– Спасибо. Ну вот. Я пару недель назад шел с работы. Вестимо, через кладбище. Закончил поздно, было уже совсем темно и заморозки. Помнишь, один момент основательно подморозило? Земля как стеклянная была, трава тоже – и хрустела под ногами. И холодища. И вдруг у меня прямо из-под ног полетели бабочки, представляешь?

– Так не бывает. Бабочек, наверное, уже в сентябре нету…

– Вот именно. И я тормознул. А бабочки… Знаешь, такие ночные бабочки, белые, прозрачные, пушистые, как снег бы пошел не сверху, а снизу… Мне не по себе стало, будто привидение увидел. Как почувствовал что-то… Я со своей тропинки, по которой всегда ходил, на аллейку свернул. И увидел эту девушку.

– Какую?

– Ты что, ревнуешь, чудачка? Ах, я так внушительно сказал – Эту Девушку… Ее звали Лизой. Ничего особенного…

Это неправда, что ничего особенного. Он сразу понял, что все вокруг стремительно меняется, а видение просто парализовало его, заставило замереть на месте. Несколько долгих секунд он стоял и смотрел, как сумеречная посетительница кладбища медленно парит над дорожкой. Тонкая, гибкая, широкий плащ, матово-белое, лунно мерцающее в полутьме лицо, вокруг него вьются темные кудри, как упругие струи, как юркие змейки… Чем ближе она подходила, тем явственнее Женя различал черты лица, ее огромные глаза, горячие черные озера среди белых снегов, ее губы – темные на белом, в непонятной, лукавой, недоброй усмешке…

Когда ночная гостья подошла совсем близко, Женя взял себя в руки. Ему мучительно хотелось заговорить; кроме банальностей, как всегда в волнении и впопыхах, ничего не шло на язык – и он сказал неуклюже-игриво:

– И как только такая прелестная барышня не боится ходить в сумерки по такому жуткому месту…

Девушка ответила глуховатым грудным смешком, взглянула с тем же неописуемым выражением насмешки и угрозы, протянула, не торопясь, низким и нежным контральто:

– Не понимаю, сударь, чего ей бояться. Ведь здешние постояльцы – народ безобидный и, я бы сказала, покойный…

– Это как сказать, сударыня. Многие дамы этим самым постояльцам не очень-то доверяют. Вспоминают всякое разное типа «пора ночного колдовства, когда гробы стоят отверсты» и все в таком роде. Вы просто незаурядно отважны, я полагаю.

– Мило, мило. Браво. Очень изящно. А я-то полагала, сударь, что романтики канули в Лету.

О, Лиза, Лиза…

Потом Женя провожал ее мимо кладбищенской ограды, мимо забора «Бей буржуев!», вдоль трамвайных путей, она подбирала широкий зеленый плащ, как шлейф, и улыбалась предгрозовой улыбкой, и плыла в струе ладанно-сладких духов и вечернего холода, и говорила о странных вещах.

– Вы гусар, Женя, и, по-моему, мистик. У вас забавный вид. Вы играете в готический роман?

– Место располагает. Только роман не готический. Обычный современный ужастик. На готический мне не хватает воображения.

– Как раз с воображением как будто все в порядке. Я – невеста Дракулы?

Женя смутился.

– Немного есть.

– Вы ошибаетесь. Я совершенно свободна.

– То есть, у меня есть шанс?

– Шанс всегда есть, сударь. Сумеете ли воспользоваться – вот это вопрос.

– Нет вопросов. Я бы и с Дракулой, пожалуй… э-э… посоперничал. Дуэль на пистолетах, например: пули серебряные, орден в виде пентаграммы, венок из чеснока на одинокой могиле.

– Вы – сумасброд. Все это прелестно, конечно, но осмелюсь заметить, я не люблю живых мужчин. Их чересчур много. Мертвый Дракула – это куда пикантнее, но, увы, я не имею чести быть ему представленной.

– О, сударыня, чтобы доставить вам удовольствие, я буду вампиром. Хоть чертом – лишь бы вы улыбались.

– Простите, мой дорогой, вы – самый большой сумасброд из всех знакомых мне мужчин. Это становится интересным… О, мой трамвай! Вы работаете завтра? Завтра, возможно… Попозже… Там же…

Трамвай скрежетал суставами на повороте, когда Женя целовал руку, изваянную из холодного лунного молока. «Ваши пальцы пахнут ладаном», – пел когда-то Вертинский. Ваши пальцы пахнут сумраком. Ваша улыбка – темная надежда. Ваши волосы – ночной ветер.

Зеленый плащ мелькнул за стеклом полупустого вагона. Двери захлопнулись с омерзительным лязгом. Просто уехала домой. И Женя тоже побрел к остановке своего трамвая. Ее ждал благополучный Недракула со всеми атрибутами шикарной жизни, его – коммунальная кухня с дедом Сашей-алкашом, с закопченным чайником, стервой соседкой, играющим радио…

Тогда Женя впервые в жизни пожалел, что он не Ротшильд и не Крез. И дал себе честное слово перестать играть в готический роман. И не думать о девушках вроде Лизы – девушках для совсем других мужчин.

Но слово не сдержал, и рассказывать Ляле об этом своем искусе и не подумал.

А на следующий день Женя собирался домой ужасно долго. Тер тряпкой стол, счищал пластилиновую кляксу, подгонял время к Лизиным часам. Мучился невозможными мыслями, дикими желаниями, шальной, в приступе щенячьей болезненной влюбленности, в полном душевном раздрае… Потом медленно шел по кладбищу, затаив дыхание, боясь спугнуть несбыточную грезу, октябрьскую ночную бабочку. И когда она сгустилась из холодного сумрака аллеи, еле смог вдохнуть.

– Лиза! Класс! Я хотел сказать – чудесно, что вы пришли!

– Вы заинтересовали меня вчера, сударь. Я люблю все необычное.

– Лиза… знаете, я пытаюсь лепить вас…

– Лестно… Вы – скульптор? Еще любопытнее. Я посмотрю, что у вас выйдет, хорошо?

– Лиза… Вы очень торопитесь сегодня? Может быть, чуточку пройдемся?

– Может быть.

Свернули на тропинку, к лазейке в заборе. Лиза оперлась на Женину руку – о, холодные, благоухающие лунные пальцы! О, ладан и октябрьская свежесть! Голова кружилась и ноги подкашивались в наркотическом полубреду, в сладкой безумной неге. Моя героиновая леди.

Женя сам не понял, как Лиза оказалась запрокинутым лицом к нему. Только его пальцы сомкнулись на тонкой талии, ее губы влажно блеснули, ее глаза мерцали каким-то черным пурпуром, темными вишнями дождливым вечером…

Поцелуй продлился мучительно долго. Губы Лизы обожгли сухим холодом, космическим холодом, и тягучий медленный ужас вызвал ненасытный голод открытых глаз. И нечеловеческое вожделение не толкнуло на маниакальную выходку только потому, что навалилась непонятная слабость. Головокружение стало таким сильным, что Женя невольно прислонился к шершавому стволу за спиной.

– Не буду больше тебя целовать, – усмехнулась Снежная Королева. – А то зацелую до смерти.

– Выходи за меня замуж. Выйдешь?

– Тебе легче дышать? Славно. Пойдем к воротам. Я неважная жена, милый. Особенно для тебя.

Женя шел ужасно медленно, в густом воздухе как в глубокой воде. Волосы Лизы медленно колыхались у его щеки темными водорослями в холодной реке. На его рукаве лежала ее маленькая ладонь – и от просачивающегося сквозь куртку и плоть до костей ледяного холода бросало в жар.