Мария Артемьева - Темная сторона российской провинции

Мы все гадали: что это за люди? Где они?

Глеб, мой троюродный братан, утверждал, что это наверняка какие-то дачники повадились голышом купаться — и вот как-то хитро прячутся от всех. Он все мечтал застукать их, подсмотреть за теми девчонками, что так звонко хохочут.

— Да они, может, вообще на том берегу? — фыркали Светка с Маринкой, подсмеиваясь над Глебом. — Что ты, поплывешь за ними, что ли?!

— А может, и поплыву? — выпендривался Глеб.

— Ага. Десять раз. Там и берега-то не видно!

Противоположного берега нам и вправду было не видно. И даже Глеб понимал: до смеющихся девчонок ему не добраться. Но все равно хорохорился.

Пока однажды как-то вечером бабушка не услыхала наши разговоры. Она подошла к скамейке у ворот, где мы сидели своей теплой компанией и спорили без умолку. Маринка насмехалась над Глебом и придумала свою версию, почему мы никогда тех смеющихся девчонок не видим. Она сказала:

— А может, это русалки вас, дураков, дразнят? Зайдете вы в воду — а там лицо из-под воды. И руки. Утащат вас к себе на дно. Своими холодными лягушачьими лапами.

Она так это описывала, что нам как-то слегка не по себе стало. Но Глеб, конечно, не сдался и виду не подал.

— Откуда, — говорит, — в водохранилище русалки?

А Маринка — она любит всякую чепуху выдумывать:

— А у них там город! Вот под водой. Да!

И тут как раз подошла бабушка. Мы не заметили, как она приблизилась к нам в сумерках, и потому вздрогнули, когда она сказала:

— Точно. Там, где вы купаетесь, — там город. Я в нем родилась.

Мы обалдели. А бабушка села на скамеечку рядом с нами, руки сложила на коленях и тихеньким голоском рассказала свою историю.

— Город назывался Молога. Старинный был русский город, большой. Соборы в нем были, церкви, школы, больница, монастырь, сады, набережные, кинематограф даже… Рынок и кладбища. И дома. Много домов. Улицы мощеные и тротуары. А в 37-м году объявила советская власть, что здешнее водохранилище требуется расширить для электрической станции. Людей приказали выселить. Стон и плач до небес поднялись. Никто переезжать не хотел — ну как так? Родную землю бросать? Предки столетиями тут обживались.

И ведь ладно еще — избу на новое место перенести, невелика беда. Или там пожитки перетащить — много ли того добра было у народа? Но ведь могилы матери и отца не выроешь, косточки родные с собой не унесешь! Вот и плакали, и молились, и прощались. На кладбище вой стоял, бабы рыдали.

В город тогда войска нагнали, солдаты взрывали все высокие здания, чтобы они потом судоходству не помешали. Собор тоже. Заложили динамит, рванули — а он на воздух взлетел… и обратно целехонек приземлился. Так уж древние мастера церкви строили — прочно и на века. С третьего раза только удалось верхушку колокольни свалить, а потом и по кирпичику все разметали.

Опустела Молога. Но уехали не все. Нашлись среди наших упрямцы, что не захотели уезжать. Как ни уламывали их, как ни заставляли власти и родня. Сказали: топите город вместе с нами, а мы отсюда ни на шаг. Больше двухсот человек их было — верующие, в основном. Чтоб самим с перепугу не выплыть, приковались цепями к железным крестам на кладбище возле бывшего собора. И, когда в город хлынула вода, они — так говорили те, кто с берега на это смотрел, — псалмы пели. И смеялись. Как будто видение им какое-то открылось в последний миг. Но это уж тайна. Никто не знает, что они видели и чему радовались.

А теперь, если случается сильно теплое лето и море Рыбинское мелеет от жары, поднимается моя родная Молога с глубины на поверхность — на белый свет, на солнышко взглянуть. Тогда и мы можем кой с кем из прошлого перевидеться. Походить по неглубоким старым мостовым. Послушать, как летают над водой голоса мертвых. Вспомнить…

После того вечера мы больше никого не искали на берегу.

г. Муром

Городок наш Муром хоть небольшой, но известен на Руси еще с языческих времен, а после Крещения и не единожды в летописях упоминается.

С самого начала славился он своими мастерами и торжищами, а когда при Батые сгорел Муром дотла, то было на пожарище место пустое, но недолго. Через полвека присоединили его московские князья к своим владениям, и стал город Муром крепче прежнего.

Из наших же мест и богатырь святой, о котором вся Русь наслышана и песни пела, — Илья Муромец, тот, который Идолище поганое и Соловья-разбойника, по преданию, одолел. Петр с Февронией, знаменитые чудотворцы, тоже отсюда.

И есть у города Мурома тайна, которую по сей день никто не разгадал. Говорится о ней смутно в летописях: мол, горел Муром не раз и не два на своем веку и выгорал дотла; злейшие, мол, были пожары.

А вот почему и откуда они у нас брались — о том только бабки по углам шепчутся да разные фантазеры, вроде старинного писателя Ермолая-Еразма, сказки рассказывают. Но то — сказки.

А есть истории, которые, можно сказать, совсем недавно и прямо на глазах у старожилов муромских случились.

Весной 1943 года Люба Ефимова получила похоронку на своего мужа, Александра Тимофеевича Ефимова, 1919 года рождения.

В те дни похоронки в село приходили нередко; многие бабы получили из рук почтарки Зинаиды серые конвертики. Эти бумажные семена всюду всходили одинаково: бедой и слезами, унынием и сердечной болью.

Но жизнь продолжала ход: словно большой ребенок, она ничего не желала понимать — каждодневно теребила женщин, требуя неустанных забот, труда и усилий.

Усталость не принимала в расчет и взваливала на них все больше. Многие бабы, поплакав, втягивались в свое беличье колесо, включались в общую суету и бег. И боль, и страх от утраты засыхали на их душах, как струпья на ранах, и незаметно по пути где-то отваливались. Дети, родители-старики, общие труды и время излечивали.

Но с Любкой вышло иначе.

Во-первых, у нее не было детей. С мужем своим, Александром, расписалась Любка всего за пару месяцев до начала войны, и завести ребеночка они не успели. Во-вторых, осиротела она задолго до свадьбы, и жила теперь одна в старой родительской избе.

Получив похоронку, Любка словно закаменела: ничего никому не сказала, ушла в дом, зарылась головой в белую пену подзоров и перин на супружеской постели и лежала пластом два дня, не вставая.

На третий день Любкина свекруха, Татьяна Ефимова, явилась, держа на руках младшего сыночка, двухлетнего Сережку, и постучала кулаком в окно, чтоб вызвать невестку на разговор.

У Татьяны сыновей было пятеро. Сашка, на которого Любке похоронка пришла, был средний. Старшие его оба брата и муж Татьяны, Тимофей Иванович, все на фронте воевали, а на руках оставались Сережка и близнецы-подростки, Маша и Миша. Татьяне недосуг было слезы лить: узнав о смерти сына, баба только перекрестилась, кинулась на колени под образа, помолилась Казанской Божьей Матери, а слезу смахнув, зубы покрепче сжала да за хозяйство и работу вновь принялась.