Энн Райс - Дар волка. Дилогия (ЛП)

— Ну, Ройбен, вот твоя награда. Вот этот отрывок, и он отмечен карандашом! Сама бы я никогда не догадалась.

Он взял у нее книгу, покраснев от радости, и поглядел на Мерчент, сияя.

— Просто потрясающе. Впервые в жизни мой диплом по английской литературе оказался полезен.

— Дорогой, полученное образование всегда оказывается полезным, — ответила Мерчент. — Кто же убедил тебя в том, что может быть иначе?

Ройбен внимательно поглядел на страницы. На них было много пометок карандашом, и снова эти странные символы, еле заметные, но ясно показывающие, сколь сложной сущностью является письменный язык.

Она улыбалась ему так открыто, но, может, это и просто эффект освещения от лампы с зеленым абажуром, стоящей на столе?

— Мне следовало бы отдать этот дом тебе, Ройбен Голдинг, — сказала Мерчент. — Сможешь ли ты содержать его, если я это сделаю?

— Безусловно, — ответил Ройбен. — Но нет нужды отдавать его мне, Мерчент. Я выкуплю его у тебя.

Сказав это, он снова покраснел. Но его охватило воодушевление.

— Мне надо вернуться в Сан-Франциско… поговорить с матерью и отцом. Обсудить это с моей подругой. Сделать так, чтобы они меня поняли. Но я могу купить его, и я это сделаю, если ты согласишься, поверь мне. Знаешь, я думал об этом с того самого момента, как пришел сюда. Думал, что буду жалеть всю оставшуюся жизнь, если не сделаю этого. И, Мерчент, знай, что если я куплю его, то двери этого дома всегда будут открыты для тебя, в любое время дня и ночи.

Она улыбнулась ему спокойной улыбкой, будто она одновременно находилась и здесь, и где-то совсем далеко.

— У тебя достаточно собственных средств для этого?

— Да, они у меня всегда были. Не столько, как у тебя, Мерчент, но у меня они есть.

Как же взорвутся мама и Селеста, когда он им скажет. Ройбен вздрогнул, желая только, чтобы все это исчезло из его головы, хотя бы сейчас. Для Селесты это может оказаться последней каплей.

— Могла бы и догадаться сама, — сказала Мерчент. — Ты же джентльмен, а не только журналист, так ведь? О, и ты чувствуешь себя виноватым, очень даже.

Она протянула правую руку и коснулась его левой щеки. Ее губы двигались, но она не произнесла ни слова. Слегка нахмурила лоб, но ее рот все так же мягко улыбался.

— Милый мальчик, — сказала она. — Когда ты напишешь роман об этом доме и назовешь его «Нидек Пойнт», как ты уже говорил, ты упомянешь в нем и обо мне, так или иначе. Ты сделаешь это?

Он придвинулся к ней.

— Я напишу о твоих прекрасных, серых, как дым, глазах, — ответил Ройбен. — О твоих мягких золотых волосах. Опишу твою длинную изящную шею, твои руки, которые напоминают мне крылья птицы. Опишу твой голос, твою манеру четко выговаривать каждое слово, так, будто звенят серебряные колокольчики.

«Я напишу многое, — подумал он. — Когда-нибудь я напишу нечто значимое и прекрасное. Я смогу сделать это. И посвящу эту книгу тебе, потому, что ты стала первым человеком, который убедил меня в том, что я могу это сделать».

— Кто же имел право говорить мне, что у меня нет дарования, нет таланта, нет страстности… — пробормотал он. — Почему люди всегда говорят тебе такое именно тогда, когда ты молод? Ведь это несправедливо, правда?

— Да, дорогой, это несправедливо, — согласилась Мерчент. — Но главная загадка в том, почему ты соглашаешься слушать их слова.

Все эти голоса, укоряющие, критикующие, будто внезапно умолкли внутри его головы, и только теперь Ройбен понял, насколько громким был их хор. Прожил ли он хоть мгновение, не слыша этого хора? Солнечный мальчик, Малыш, Младший, Малыш Ройбен, что ты знаешь о смерти, «…что ты знаешь о страдании, откуда тебе знать, зачем ты вообще пытался, зачем, ты никогда не мог на чем-то сосредоточиться дольше, чем…».

Все эти слова вдруг исчезли. Он видел перед собой мать, видел Селесту, ее миниатюрное выразительное лицо с огромными карими глазами, но больше не слышал их голоса.

Бросившись вперед, он поцеловал Мерчент. Она не отвернулась. Ее губы были мягкими и нежными, такими, какими должны бы были быть губы ребенка в его представлении, хотя он никогда не целовал детей с тех пор, как сам перестал быть ребенком. Он снова поцеловал ее. В ней что-то пробудилось, и Ройбен это почувствовал. В нем загорелась ответная страсть.

Внезапно он почувствовал, как она взяла его рукой за плечо, слегка сжала и мягко отстранила.

Потом повернулась и склонила голову, будто переводя дыхание.

Взяла его за руку и повела к закрытой двери.

Ройбен был уверен, что это вход в спальню, но это не поколебало его. Не важно, что подумает об этом Селеста, если она вообще об этом узнает. Он не собирался упускать такой шанс.

Она ввела его в комнату и включила неяркую лампу.

Ройбен постепенно понял, что это не только спальня, но и, в некотором роде, выставочная. На постаментах, массивных полках и на полу стояли древние каменные статуи.

Комната была обставлена в елизаветинском стиле, с деревянной отделкой стен и резными ставнями на окнах, которые можно было закрыть холодной ночью.

Старое покрывало из зеленого бархата пахло затхлостью, но сейчас это интересовало его в последнюю очередь.

2

Он очнулся от крепкого сна. Из открытой двери ванной комнаты был виден свет. На вешалке, висящей на крюке, приделанном к двери, висел белый халат из толстой махровой ткани.

Его собственный кожаный рюкзачок лежал на кресле, рядом с ним лежали его пижама и свежая сменная рубашка в чехле. Его брюки были аккуратно сложены, как и носки, которые он второпях сдернул.

Кожаный рюкзачок он оставил в машине, а машину не закрыл. Это значит, что она выходила наружу одна, в темноту, чтобы принести его вещи. Ройбену стало немного стыдно. Но он был слишком счастлив и расслаблен, чтобы стыдиться сверх меры.

Он лежал на том же бархатном покрывале, но подушки были вынуты из бархатных чехлов, а ботинки, которые он спешно скинул с ног, аккуратно стояли один подле другого рядом с креслом.

Ройбен долго лежал, вспоминая, как они занимались любовью, и раздумывая, как получилось, что он с такой легкостью изменил Селесте. По правде, не так-то легко это было. Все произошло быстро, импульсивно, но легким это не было. А обретенное им наслаждение было неожиданно сильным. Он ни о чем не жалел. Нет, ни в коем случае. У Ройбена было ощущение, что эту ночь он будет помнить вечно, и она бесконечно важнее большинства тех дел, которые он делал всю свою жизнь.

Расскажет ли он Селесте? Он не знал этого наверняка. Конечно, не станет сразу выкладывать, пока не убедится, что она действительно желает это знать. А тогда придется говорить с Селестой о многом, реальном и воображаемом. И самая ужасная реальность заключается в том, что рядом с ней он всегда чувствовал себя неадекватным и вынужденным постоянно защищаться. И это его уже порядком утомило. Слишком уж сильно она удивлялась, что людям понравились его статьи в «Обсервер». И только сейчас он понял, насколько его это задевало.