Энн Райс - Дар волка. Дилогия (ЛП)

— Большое вам спасибо, — сказала Сюзи. — Я рассказывала об этом священнику на исповеди, и он тоже мне не поверил. Он сказал, что, наверно, я все это придумала.

Пастор Джордж покачала головой.

— Потому-то она и не хочет больше говорить обо всем этом, а это плохо. Плохо.

— Согласен. Что ж, я знаю священника, который тебе поверит, — сказал Ройбен. Он все еще держал айфон в левой руке и быстро набрал сообщение для Джима: «Моя спальня на втором этаже. Исповедь». Но что, если Джим за музыкой, играющей внизу, не услышит сигнала о приходе сообщения? Что, если он вообще выключил телефон? Он же находится в четырех часах езды от своего прихода. Вполне мог и выключить.

— Ей просто необходимо, чтобы ей верили, — сказала пастор Джордж. — Я-то вполне могу жить среди скептиков. А уж чтобы журналисты стучались в дверь, мне нужно меньше всего на свете. Ей же нужно говорить обо всем, что с нею случилось, и говорить много. И так будет еще не один год.

— Вы правы, — ответил Ройбен. — А католикам свойственно желание делиться тем, что представляется им самым важным, со священником. Ну, по крайней мере, некоторым из нас.

Пастор Джордж коротко пожала плечами и небрежно кивнула.

Тут в дверь постучали. Не может быть, подумал Ройбен, чтобы Джим пришел так быстро.

Но, открыв дверь, он действительно увидел Джима, а за его спиной, прислонившись к стене, стоял Элтрам.

— Мне передали, что ты хотел меня видеть, — сказал Джим.

Ройбен благодарно кивнул Элтраму и пропустил Джима в комнату.

— Девочке нужно поговорить с тобой. Ты позволишь этой даме остаться здесь, пока она будет исповедоваться?

— Если девочка хочет, чтобы она осталась, то безусловно, — ответил Джим. Он пристально вгляделся в девочку, а потом с вежливой, но формальной улыбкой кивнул женщине. Он казался безмерно великодушным, все понимающим и одним своим видом внушал уверенность.

Сюзи почтительно вскочила со стула.

— Благодарю вас, святой отец.

— Сюзи, отцу Джиму Голдингу можно рассказать все, — сказал Ройбен. — Обещаю, что он поверит тебе. И сохранит все твои тайны. А потом, если тебе понадобится, можешь говорить с ним так же откровенно, как и со мною.

Джим уселся напротив девочки и жестом предложил ей занять свое место.

— Мне придется вас покинуть, — сказал Ройбен. — А ты, Сюзи, милочка, когда захочешь, пиши мне по электронной почте или звони. Тебе может ответить автоответчик; тогда смело оставляй сообщение, и я перезвоню.

— Я знала, что вы мне поверите, — сказала Сюзи. — Я знала, что все будет хорошо.

— Отцу Фрэнку ты можешь рассказать все-все, и о том, что было с тобой в лесу, когда тебя украл этот негодяй, и о Человеке-волке. Верь ему, моя дорогая. Он не просто священник, а хороший священник. Это я знаю точно, потому что он мой старший брат.

Она широко улыбнулась Ройбену. Какое же очаровательное, светлое существо! Он вспомнил, как она плакала той ночью в трейлере, вспомнил ее личико, облепленное коркой грязи, вспомнил, как она, рыдая, умоляла не бросать ее, и его вновь захлестнули эмоции.

Девочка повернулась и с невинным нетерпением смотрела на Джима.

Ройбен неожиданно сам для себя сказал:

— Я люблю тебя, моя дорогая.

Сюзи повернула к нему голову так резко, будто ее дернули за веревочку. Пастор Джордж тоже повернулась. Обе уставились на него.

И тут он вспомнил, как, оставив Сюзи с пастором Джордж около церквушки на опушке леса, он сказал тем же самым тоном: «Я люблю тебя, моя дорогая».

Он вдруг покраснел и застыл на месте, молча глядя на Сюзи. А ее лицо вдруг сделалось вековечным, как лицо духа, в нем проступило нечто глубинное и в то же время очень простое. Она смотрела на него, не выказывая ни потрясения, ни замешательства, ни узнавания.

— До свидания, милая, — сказал он и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

У подножия лестницы на Ройбена набросилась Билли, редактор газеты. Это действительно Сюзи Блейкли? Неужели он взял у нее эксклюзивное интервью? Понимает ли Ройбен, что это значит? После того как девочку вернули родителям, с нею не смог поговорить ни один репортер. Это же немыслимо круто!

— Нет, Билли, нет и снова нет, — ответил Ройбен, понизив голос, чтобы не выдать охвативший его гнев. — Она здесь в гостях, и я не имею ни права, ни намерения интервьюировать этого ребенка. А теперь, знаете ли, я хотел бы пойти в павильон и хоть немного послушать музыку, пока все не кончилось. Пойдемте-пойдемте!

Они окунулись в густую толпу, наполнявшую столовую, и, к счастью, разговаривать хоть с Билли, хоть с кем-то еще стало невозможно. Билли отнесло в сторону. Ройбен пожимал руки, кивал в ответ благодарным словам, но упорно пробивался навстречу музыке, лившейся из открытой двери. Только сейчас он вспомнил, что Джим терпеть не может общаться с детьми и даже старается поменьше видеть их, и все же, когда дело коснулось Сюзи, Ройбен не мог не позвать его. Джим должен понять. Как бы ни болела у Джима душа, он прежде всего священник.

В павильоне все так же толпился народ. Однако стало куда легче пробираться между столиками, перекидываться приветственными фразами, принимать благодарности, просто кивать тем, кого он не знал и кто не знал его, и вскоре Ройбен оказался возле величественного искусно подсвеченного вертепа.

В толпе мельтешила цепочка танцоров в средневековых костюмах, оделявших гостей золотыми памятными монетами. Официанты и официантки подкладывали гостям еду на тарелки и убирали пустые, предлагали бокалы с вином и чашки с кофе. Стоило ему войти в залитые умиротворяющим мягким светом ясли, как все это ушло куда-то на задний план. Сюда-то его и тянуло весь вечер. Он втягивал ноздрями запах свечного воска; сливавшиеся в гармонии голоса хористов звучали душераздирающе трогательно и даже немного резко.

Стоя там, среди близкой, прекрасной всепоглощающей музыки, он утратил счет времени. Хор мальчиков, в сопровождении всего оркестра, завел печальный гимн:

В мрачные дни середины зимы

Ветер печально стонал.

Холодна, как железо, земля была

Тверда, словно камень, вода.

Ройбен надолго закрыл глаза, а когда открыл их, увидел перед собой улыбающийся лик Младенца Христа и взмолился ему. «Прошу, укажи мне, как нести добро, — шептал он. — Умоляю, и не важно, каков я есть, научи меня добру».

Его охватила печаль, вернее, устрашающая подавленность — страх перед бесчисленными трудностями, неожиданностями и опасностями, ждущими его впереди. Он любил Сюзи Блейкли. Действительно любил. И желал ей только хорошего — ныне, и присно, и во веки веков. Он желал добра всем, кого когда-либо знал. И не мог думать о той жестокости, с которой обрушивался на тех, кого определил как зло, кого со звериной бездумной жестокостью изымал из этого мира. Вновь закрыв глаза, он безмолвно, но с еще большим чувством повторил молитву.