Варвара Мадоши - Симарглы

— Что с тобой? — удивленно и ласково спросил Вик. — Ты все очень хорошо сделала. Ты очень мощная магичка, кто бы мог подумать…

— Я не хочу быть магичкой! — на удивление ясно и зло, несмотря на слезы, выкрикнула Лена. — Я его хочу! Я только что была на похоронах, и… и он там был! Он сказал, что… что… меня! А я ему ничего не сказа-ала! — она все-таки сбилась на рев.

Девушка и сама понимала, что ведет себя безобразно, что пора бы уже остановиться. Она терла глаза, размазывала слезы по лицу, но они, кажется, все прибывали и прибывали, как будто душа ее хотела быть выжатой досуха. Лена вспомнила, как плакала ночью, и ей стало вдвойне стыдно. Ведет себе совсем как полная, полная и законченная идиотка. Такая идиотка, что даже осмыслению не поддается. И ревет еще все время вдобавок, и в обморок падает…

— Ну… тш-ш…

Вик обнял ее сзади за плечи, прижал к себе. Он был крепкий, даже жесткий, пах терпко, как цветущие яблони… а еще его прикосновение наполнило Лену каким-то смутно знакомым, необычным чувством… Ей показалось, будто ее, маленькую, точно цветок, кто-то взял в ладони, прижал к щеке и прошептал: «Не бойся, котенок, все будет хорошо…» Она словно прикоснулась к чему-то мягкому и чистому, как полотенце, которое держала мама, когда дошкольница Лена вылезала из ванной… Это чистое утерло ее слезы, осушило и приняло в себя.

— Тебе повезло, маленькая… — прошептал Вик. — Вот я своих похорон не видел. По правде говоря, нас просто побросали в наспех вырытую яму, всех вместе. Я потом приходил туда… года через три. Даже места не нашел.

— Ты погиб на войне? — спросила Лена, пытаясь унять всхлипывания.

— Да. Родители потом устроили могилы на фамильном кладбище, для меня и для брата. Только и их теперь нет — в революцию снесли, а семья эмигрировала.

— В революцию? — Лена повернула к Вику заплаканное удивленное лицо. — На… на какой же войне ты тогда…

— На отечественной. Двенадцатого года, — он чуть скривил губы. — Думаешь, почему Стас зовет меня корнетом?

Лена даже моргнуть не могла. Она не сразу сообразила, что «отечественная война двенадцатого года» — это даже не прошлый, а уже позапрошлый век. А корнет — это такой младший офицерский чин, который, ей-же ей, действительно существовал в реальности, а не только в «Гусарской балладе» или «Войне и мире».

— А что, Стас вместе с тобой…

— Нет, он моложе меня на семь лет. Погиб во время осады Севастополя, в пятьдесят четвертом. У нас тут очень много… с войн. Вот, например, Артем был в Афганистане.

Мозги Лены совершили кульбит, перескакивая с девятнадцатого века на двадцатый.

— Погоди… Выходит, тебе больше двухсот лет?

— Двести семь, если быть точным.

Двести семь… одурительно, невероятно большой срок! Лена слукавила бы перед собой, если бы сказала, что могла бы представить его, а тем более — поверить. Вик, милый мальчик Вик с красивыми глазами… Неужели он действительно такой старый? Но ведь зрелость должна приносить и опыт, а кроме того… черт возьми, ведь люди девятнадцатого века действительно были другими ! Они же по-другому себя вели! Иная ментальность, иное образование… даже разговаривали они по-иному! Неужели можно так легко, так совершенно приспособиться?

Впрочем, что она знает о приспособлении? Что она вообще о чем знает? Как выяснилось, она толком не понимала ни себя, ни человека, которого любила больше всего на свете.

Лена смогла только и спросить:

— Тогда почему же ты так ведешь себя, как маленький?

Вик вздохнул.

— Нет никакого смысла быть взрослым, если можешь быть ребенком. Я долго этого не понимал… посмотрела бы ты на меня тогда! — он усмехнулся. — Потом понял. Когда у тебя уже нет жизни, всякие глупости вроде возраста ничего не значат. Ну и… ты не тушуйся! На самом деле мне не двести семь лет. Мне уже сто девяносто два года — пятнадцать. Понимаешь, в чем разница?..

Лена устроилась поудобнее в его объятьях и всхлипнула.

— А я… а я просто по-глупому умерла от страха. И Сергею не успела сказать, что люблю его… И даже… представляешь, мне восемнадцать лет… было… а я даже ни разу не целовалась. И вообще…

— Ты тоже погибла на войне, — покачал головой Вик. — Мы все равно все умираем на войне. На войне с самим с собой, единственной и непрерывной.

Лена только и могла, что кивнуть.

— Сергей Петрович сказал, что нашел в тебе единомышленника — ты тоже любишь Гумилева. Почему? Это нетипично для молоденьких девушек.

— Мой папа всегда его цитирует… К месту и не к месту.

— А вот я его как-то… не того… Вот Пушкин — другое дело. Но все-таки… Знаешь, у Гумилева, среди прочих, есть такие слова…

Вик сделал секундную паузу и произнес без особого выражения, так, как если бы просто продолжил реплику собственными словами:

Последние слова повисли в воздухе. Лена не могла бы сказать, что что-то поняла. Ей было сейчас слишком плохо, чтобы еще и стихи воспринимать. Но, так или иначе, ритм успокоил ее. Кажется, Вик имел удивительную силу влиять на окружающих. Это от природы или с возрастом пришло?

— Радуйся, Лена, — мягко произнес он тем временем. — Твой приговор уже произнесен. Ты больше не слабая и не беспомощная. У тебя есть все, чтобы стать сильной. Возьмешь ты эту силу?

«Я только хочу быть с Сергеем… — хотела сказать Лена. — Не нужно мне ничего, ни магии, ни… в общем, ничего не нужно! Только мою любовь у меня не забирайте!»

Пять лет… Она пять лет наблюдала за ним издалека, не осмеливаясь подойти, а он всегда был такой… странный. Спокойный, неуловимый… Их балконы были напротив, и она часто сидела там, с книгой, делая вид, что читает, а на самом деле наблюдая за тем, как он пишет что-то за столом у окна… Его челка всегда падала на левый глаз, а если он ухмылялся, то только левым уголком рта.

«Всю жестокую, милую жизнь… Всю родную, странную землю…»

Только теперь Лена начинала понимать, что это такое — работать душой. Работать душой — это когда все привычное (старый двор, университет, подруги, родня) исчезает, и ты оказываешься один на один с новыми людьми. А люди — это всегда только то, что ты сама вкладываешь в них. А вера — это всегда только то, на что ты сама способна.

В конце концов, хоть Вик и поддерживает ее, хоть и помогает ей, он предлагает ей жить самостоятельно отныне и впредь, полагаясь только на себя. Он предлагает ей будущее — тяжелое будущее, от которого, все же, совершенно невозможно отказаться. И значит, этот шанс она должна принять, потому что ничего другого никогда больше не будет.