Варвара Мадоши - Симарглы

— Наша, — сказал Вик.

Он спрыгнул с подножки первым и предложил Лене руку.

После того, как она посмотрела на меня таким взглядом, — когда я понял, что люблю ее, — я не мог заснуть. Я действительно не спал всю ночь, перебирая в памяти те редкие мгновения и тех редких людей, которые заставляли меня чувствовать нужным, счастливым чем-то иным помимо своей исключительности. Их было адски мало. Может быть, только в раннем детстве, лет до шести….

Не знаю. Во всяком случае, никого, подобного этой невзрачной худенькой девушке в моей жизни не было.

В ту же ночь я позвонил в Справочную, и снова попросил проверить Красносвободцеву Елену Владленовну, на сей раз на предмет причастности к нашим. И, как ни странно, они наткнулись на настоящий подарок. Оказывается, она родилась, посвященной «злу» — так иногда бывает, если родители не ведают, что творят. Иными словами, ребенок от рождения оказался наделен именно той комбинацией способностей и талантов, которая считается для нас наиболее приемлемой. Но, когда ей было года четыре, родители сообразили, в чем дело, и сделали единственное, то можно было сделать в такой ситуации — отвели девочку в церковь. Я более чем скептически отношусь к религии вообще и к христианству в частности, но иногда это помогает. Хотелось бы определить четко: помогает тем, кто верит. Нет, вера тут не при чем. Действует что-то другое. Впрочем, меня никогда особо не волновало, что именно.

В общем, посвящение с Лены было снято. Но то, что сняли однажды, можно закрепить снова. Я послал запрос, мне велели ждать благоприятного момента. И еще сказали: если я желаю оставить эту женщину себе, я могу ее взять. Моя Наставница также эту затею одобрила.

«Ты сможешь ее воспитать, — сказала она мне, равнодушно глядя стеклянными глазами. — Как раз то, что надо для полного счастья».

Это было у нее в кабинете. Она занимала какую-то незначительную должность в мэрии по линии образования… должность, которая давала ей право на личное пространство. Там, помню, солнце всегда светило так же ярко, как и в ее кабинете в школе. Она любила, чтобы свет был безжалостен. Точно так же, как любила крепкий черный кофе.

— Меня всегда интересовало, — произнес я с легкой иронией, которая, как чувствовал, была уместной, — почему Орден одобряет или не одобряет нашу личную жизнь? В конце концов, разве он не создан для того, чтобы максимально облегчить жизнь своим членам?

— Вопрос, достойный не мужа, но мальчика, — она сняла очки и положила их на стол перед собой. — И потом, в чем проблема? Мы же одобряем твое увлечение этой девочкой.

— Почему вы вообще считаете нужным что-то одобрять или не одобрять?

— О господи! Зачем существует орден, горе ты мое?

— Затем, чтобы пользуясь другими, добиться силы и власти. Или денег. Или всего, чего душа пожелает.

— Именно. Мы пользуемся друг другом. Ты пожелал свою соседку — прекрасно, мы не возражаем. Это ничем нам не повредить не может. Но вот если бы могло, то ты, как инструмент, выпал бы из цепочки. Это было бы плохо. Очень плохо. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал я. — А как бы мое увлечение могло помешать?

Алла Валентиновна вздохнула с показной добротой, что я ненавидел в ней больше всего.

— Ты еще такой мальчик, Сергей. В любви самой по себе нет ничего плохого. Но никогда нельзя забывать, что любовь сама по себе — это еще не все. Есть вещи и поважнее.

Разумеется, я знал это. Я всегда это знал.

Теперь я тоже наблюдал за Леной — не так, как она за мной, конечно. Я смотрел на нее внутренним зрением, тогда, когда ее взгляд был направлен вглубь моей комнаты. Она пыталась раскрыть мою душу, а я изучал ее, как будто передо мной лежала открытая книга. И никак не мог понять…

Каково же было мое удивление, когда однажды, в разговоре с однокурсницей, что плакалась ей на несчастную любовь, Лена, долго терпевшая ее излияния, сказала:

— Ладно! Ну, бросил он тебя! Все равно любовь — это еще не все.

— Не все? — удивленно вскинула лицо подруга. — А что же тогда? — она смотрела на Лену не то с непониманием, не то с осуждением, не то с восхищением, не то с неприязнью.

— Например, свобода, — сказала Лена, твердо глядя на нее.

Невозможно передать, что я почувствовал, когда услышал это.

Такие слова… от Лены?

Я был тем более удивлен, что к тому моменту успел достаточно хорошо ее изучить. В меру практичности, в меру наивности, в меру страха перед будущим, упоения красотой, стремления к простым путям, желания снискать славы, денег, желания чтобы тебя любили — обычный набор современной девушки. Но где же то, что заставляло ее любить меня ? Она не знала меня самого, но выбрала по какой-то причине для изучения, словно редкостный препарат или трудную теорему. Она любила, даже не пытаясь добиться взаимности, и мечтая о ней как о чем-то невозможном и далеком. Да полноте, была ли это вообще любовь? По крайней мере, такая любовь, о которой пишут в книгах?

Мне все больше и больше казалось, что нет. По крайней мере, с ее стороны.

А вот с моей…

Я начал ловить себя на странных чувствах, на странных мыслях. То мне казалось, что я совершил ошибки там, где их быть не могло, то — что я прошел мимо прекрасных возможностей там, где их и в помине не было. В двадцать три года я чувствовал себя стариком — безнадежным неудачником.

А то мной вдруг овладевали совершенно беспричинные приступы хорошего настроения. Говорю «приступы» — потому что в профессии медиума, которую я тогда осваивал, хорошее настроение только мешает. Мертвецы — народ серьезный, и ладить с ними трудно, пусть у меня с детства был талант укрощать мертвецов.

И каждый раз, когда я думал о Лене (особенно, если представлял ее себе) меня охватывал беспричинный, иррациональный страх. Но не думать тоже почему-то было невозможно.

Я выучился наблюдать за ней в хрустальный шар. Помню, решил, что если увижу ее в институте, с друзьями, то пойму… отгадаю какую-то загадку, сложу какую-то головоломку… Она должна быть там другой, она не имеет права не носить маску!

Нет. Ни намека на решение не появлялось у меня. Она везде была одинаковая. Это сложно представить… Если у нее было плохое настроение, она не слишком старалась это скрыть, если ей было грустно — она молчала. Это случалось часто, потому что она вообще была человек серьезный. Случалось с ней даже так, что она сидела и молчала часами, глядя в одну точку, думая о чем-то своем. Может быть, обо мне? О чем-то еще?

Не знаю. В ее мысли у меня тоже ни разу не получалось проникнуть.

В Лене не было ничего, о чем можно было бы гадать. И все-таки разгадать ее я не мог.

Что бы я сделал, если бы время остановилось тогда, когда я смотрел на нее в хрустальный шар?.. В тот момент, когда мы оба смотрели друг на друга, не зная друг о друге ничего?