Ника Ракитина - ГОНИТВА

Тумаш, покраснев, достал из кармана книжицу для записей in folio и свинцовый карандаш.

– Вы присядьте, панна Антося. Это надолго.

Она послушно отошла к стене, опустилась на скамью с резной поднизью. Сложила руки на коленях. Покорностью приворожив молодого секретаря куда сильнее, чем криками и слезами.

– А мне что делать? – обратил на себя внимание Кугель. – Я ж ничего в полицейской работе не понимаю. Дурак дураком!

Генрих усмехнулся, выбросив Антю из головы:

– Да ничего и не нужно… особенного. Только здравый смысл. Давайте смотреть от двери…

Оглушительно трещали свечи. Все остальное – всхлипы девушки, тяжелое дыхание людей, шорох ткани, звук шагов и шарканье веника по плитам скрадывались огромностью залы, ее пугающей тишиной.

Обойдя залу, Айзенвальд с Кугелем вернулись к убитому. Генрих снял нагар со свечей.

– Пан Тумаш, вы закончили?

Секретарь протянул книжицу: кроме требуемого плана там оказалось несколько недурных зарисовок тела с ножом в спине. Отставной генерал хмыкнул: определенно, Занецкий найдет себя как судебный художник, если не выйдет с математикой. Генрих сбросил шубу, отнес на скамью к безмолвной Антосе. Разложил носовой платок рядом с телом. Упершись, выдернул нож, завернул и отложил в сторону.

– Тумаш, вас ничто не смущает?

Против воли секретарь приблизился.

– Смущает, – он указал на покоробленную, бурую одежду на спине мертвеца. – Если попасть в сердце, как здесь, крови почти нет.

– Помогите мне.

Они перевернули убитого на спину. Кугель ойкнул, зажав рот руками. Да и Занецкий отшатнулся, вцепившись в пояс, чтобы унять дрожь. Зеленовато-желтое усохшее лицо скалилось крупными зубами то ли в улыбке, то ли в мучительной гримасе. Левый глаз вытек, вдоль него и дальше к виску протянулся черный порез. Но и в таком виде оно было узнаваемо – лицо с портрета в нижней галерее и копия черепа из Виленской ратуши – вытянутое, с приподнятыми скулами, крутыми надбровными дугами и высоким лбом. Даже без подтверждения Айзенвальд опознал Гивойтоса Лежневского.

Он потрогал заскорузлые лохмотья на бедре покойного. Закусил губу.

– Пан Кугель, вам знаком этот человек?

Законник шапкой вытер со лба обильный пот:

– Так. Это пан Гивойтос Лежневский.

– Пан Тумаш, запишите. Сегодняшняя дата, время, – Айзенвальд щелкнул крышкой часов, поморщился от громкого звука, – без семи минут пять пополудни. В присутствии панов…

Занецкий потер пальцы, зашуршал карандашом, устроив книжицу на согнутое колено.

– Теперь давайте его разденем.

– П-пан Г-генрих, п-пожалуйста…

– Пан Тумаш, я не ставлю целью издеваться над деликатностью паненки и ее чувствительностью. Но и просто уйти я не могу. Уведите ее, если паненка захочет.

– Но п-пана Г-гивойтоса этим не воскресишь.

– Вы совершенно правы.

Ты совершенно прав, мальчик, сухо подумал Генрих. Ты можешь меня ненавидеть и жалеть панну Легнич. Но я не буду чувствовать себя человеком, если не разберусь. Какая тварь, презрев законы гостеприимства, убила хозяина ударом в спину и бросила здесь, лишив права на христианское погребение. Гивойтоса не воскресишь, но кто-то должен заступиться за мертвого.

Кугель божкал и по-бабьи хватался за щеки руками. Вся спина покойного оказалась в беспорядочных глубоких порезах, отчетливо сохраненных изжелта-оливковой кожей, черных от запекшейся крови. Пострадали также левая ягодица и бедро. Кровь просочилась на грудь и въелась в паркет под телом, но спереди ран не было. Складывалось впечатление, что кто-то в смертельных объятиях катался с Гивойтосом по полу, в безумной ярости, опьянении или страхе нанося удары, куда придется, и лишь последний оказался смертельным.

Айзенвальд бережно прикрыл убитого лохмотьями делии, провел ногтем по пятнам на полу.

– Он еще пробовал ползти.

– С ножом в сердце?

Генерал разогнулся, пожимая плечами.

– Это ж так замордовать не по-людски… безоружного, – вздохнул нотариус. – Спать теперь ночью не смогу.

И ничего подобного. Храпел так, что тряслись шибы в мелких окошках. Айзенвальд из-за этого не мог заснуть и сидел, держа ладонь над свечой, наблюдая, как кровь сквозь кожу просвечивает красным. Ладони было горячо. Саднил порез на левой руке и царапина под лопаткой – Тумаш задел случайно, когда пытались восстановить картину преступления. Они были примерно одного роста и сложения – Гивойтос с Ведричем и Тумаш с Айзенвальдом. И имитация с реальностью совпала, косвенно подтверждая вину Алеся – вот у Кугеля не получилось так ударить, как ни старался: рост не тот. Антося этих попыток не хвалила, но и не препятствовала, даже в меру надобности цедила пояснения. Она еще раз признала при свидетелях нож, как принадлежащий жениху, но был ли он при Алесе в ночь их последнего свидания, сказать не могла. Тумаш сердился на Айзенвальда за его дотошность и потому, когда нотариус отправился спать, остался безмолвным спутником панночке во время ночного бдения. Отставной генерал видел сквозь двери, как молодые люди преклонили колена в домашней часовне по обе стороны алтаря с венцом из горящих свечей и молча молятся за мертвых. Он постоял и тихо ушел, стараясь не нарушить их сосредоточения. Над миром царили звезды. Диаманты, разбросанные по черному бархату над кружевными лапами сосен. Было очень холодно. Вдалеке прелюдией к ночи раздавался волчий вой. Айзенвальд оглянулся на единственное освещенное окно и ушел к сытому теплу конюшни, конскому храпу и запахам лета. К свече, горящей в плошке на полу. Но спать не мог. Невзначай оброненное Кугелем "не по-людски" не шло из головы. Генерал стал ходить по покою: три шага на четыре, запинаясь об угол стола. Сено хрустело под сапогами. Наконец, решительно вылил в чашку остатки водки, а чашку опрокинул в себя, и разбудил нотариуса. Тот заворочался, как ежик в логовище, сел, выпав из шубы, душераздирающе зевнул и перекрестил рот.

– Могла это сделать навка?

– А?…

– Навка могла это сделать? Убить Гивойтоса?

– Нет, они боятся янтаря.

И тут же захрапел снова. Айзенвальд не стал ему мешать. Оделся и вышел на воздух с непокрытой головой. Окно часовни все так же светилось. Сквозь стекло виднелись коленопреклоненные фигуры. Но генерал из вестибюля свернул в другую сторону и, светя под ноги прихваченным фонарем, по лестнице, где они нашли Ульрику, прошел в левое крыло. Знакомую анфиладу наполняли смутные тени, пепельный свет низкого месяца разложил кресты от рам на пыльном полу. Красный свет фонаря заставил тени потесниться по углам. Пройдя до конца, Генрих не стал спускаться к портретам, а еще раз свернул налево, в коридор, вдоль которого тянулись двери, похоже, гостевых комнат. Пожалев, что не взял у Кугеля ключи, Айзенвальд наугад подергал ручку одной из дверей. Та была не заперта.