Генри Олди - Гарпия

– Выздоровел? – без особой надежды предположил Кручек.

Лейб-гвардеец вздохнул. Испуганный его вздохом, пропуск кинулся наутек, скрывшись под стеллажами. Закрученные концы усов поникли в отчаянии, пуговицы потускнели. Конец ножен шпаги нервно дергался, будто песий хвост.

– Сбежал. Удрал наш больной…

Гарпия ударила крыльями, оставаясь на месте. Крылья загремели, как медные тазы. На этот раз тетушка Руфь и не подумала делать студентке замечание. Гримаса ярости исказила лицо женщины-птицы. Казалось, она сейчас ринется на лейб-гвардейца и разорвет его на мелкие кусочки.

Кручек вздрогнул. Что-то ужасное поднималось из гарпии. Словно чудовищная, могучая старуха восставала из глубин пернатой красавицы, заполняя Келену, как рука – перчатку. Наверное, это был гнев. Он и не знал, до чего страшна гарпия в гневе. «Свиреп, когда спровоцирован,» – вспомнился девиз Горгаузов. Похоже, Джошуа Горгауз был отчаянно храбр, если воевал с этим племенем, а после служил королевским маршалом на Строфадах…

Уши обжег дикий визг:

– Идиоты! Бездельники! Я ведь предупреждала!

– Так точно! – отрапортовал лейб-гвардеец. – Предупреждали!

И добавил с тоской:

– Виноваты…

Абель Кромштель был безутешен.

Ничего не помогало. Призраком он бродил по дому, пытаясь будничными занятиями приглушить угрызения совести. Начал стряпать ужин – бросил. Взялся подметать в гостиной – швырнул веник в угол, сел на пол и заплакал. В пустом доме рыдания звучали ужасно. Словно кто-то передразнивал несчастного слугу, насмешливым эхом разгуливая из комнаты в комнату.

Очень болела голова. Затылок раскалывался, будто там бесы горох молотили. У мэтра Томаса оказалась тяжелая рука. Но Абель ни словечком не обвинил поэта в своем несчастьи. Во всем виноват он сам, дурень Кромштель, и никто иной.

А ведь гарпия предупреждала…

"Она была права, – записал он позже в дневнике, когда умытый, с покрасневшими от слез глазами, сел за стол в кабинете. – Она сразу, после первого же сеанса, сказала: ждите кризиса. Когда точно? – неизвестно. Может, ночью. Хотя вряд ли. Может, завтра. Может, через неделю. Десять дней – максимум. Наблюдайте и храните бдительность. Я спросил у нее: «А как мы узнаем, что это – кризис?» Узнаете, рассмеялась она. Я не знаю, как пройдет кризис у мэтра Биннори. Паразит проявляет себя по-разному, в зависимости от ближайших якорей. Но едва начнется, вы не ошибетесь.

Уж поверьте моему опыту.

Не думаю, что в ее годы есть шанс большой опыт. Но она говорила так убедительно… Я не стал спрашивать, кто такой паразит, и что такое якоря. Странное дело: я верил ей. Если эта полуптица не желает объяснить – значит, не надо. Я только поинтересовался, что делать в случае кризиса. Звать меня, сказала она. Сразу посылать за мной. Кризис выглядит необычно. Но в целом – это хорошо. И вот что еще… Вы не справитесь сами. Даже если кризис пройдет без эксцессов (она сказал как-то иначе, но я не запомнил), кто-то должен остаться с больным, пока пошлют за мной. Она критически осмотрела меня и хмыкнула: Абель, я не уверена, что вы совладаете с мэтром…"

Перо скрипело и брызгало чернилами. Присыпав написанное песком, Абель взял второй лист. Он знал, что пишет невнятно, от волнения забывая четко оформить: кто сказал, что сказал… Местоимения плясали, как шуты на карнавале. Текст напоминал черствую лепешку – если с голодухи, то сгодится, но украсить праздничный стол… Ничего, успеется. Перепишем заново, а это – черновик. Первая помощь. Удивительное суеверие: пока длится дневник, с Биннори не произойдет ничего непоправимого.

Ты глупец, Абель. Ты – книжный червь, душа чернильная.

"Капитан Штернблад приказал гвардейцам остаться в доме. Вы поступаете в распоряжение Кромштеля, велел он. За больного отвечаете головой. Псоглавец предложил свои услуги, но капитан не согласился. Он хотел, чтобы псоглавец находился при нем. Или решил: если кто-то ответит головой за мэтра Томаса, пусть это будет человеческая, а не собачья голова.

День прошел спокойно. После сеанса мэтр вел себя чудесно. Хорошо поел, улыбался, без возражений отправился спать. Сон освежил его. Он по-прежнему отвечал невпопад, но утром больше часа играл на арфе. Я сидел у его ног и слушал. Когда ему надоело играть, мы разговаривали. Точнее, говорил я один. Так посоветовала гарпия. Не надо, сказала она, вспоминать прошлое и строить планы на будущее. Дергать за якоря – дело паразита. Вы же, Абель, беседуйте с больным о чем-нибудь сиюминутном. Надо открыть окно, в комнате душно. Вот вкусная булочка – с джемом и глазурью. На локте образовалась дырка, сейчас заштопаем. Главное, чтобы он слышал. Даже если это не приносит видимого результата – разговаривайте с ним.

Тащите его сюда, это помогает.

Гвардейцы сперва околачивались рядом. Но, видя, что с мэтром не происходит ничего примечательного, заскучали. Во вторую ночь они еще дежурили у дверей его спальни. Потом стали караулить в холле. Играли в карты, пили вино; спали в две смены. Днем им становилось и вовсе тоскливо. У меня хотя бы были заботы по дому.

Они же…

Ничего не хочу сказать: в тот злополучный день я сам отпустил их в ресторацию – пообедать. Им наскучила моя стряпня. И вино в погребе закончилось. На первый взгляд ничто не предвещало беды. Мэтр спал – теперь он с удовольствием ложился пополудни. Я расставлял книги, смахивая с них пыль. На всякий случай поднялся в спальню: посмотреть на спящего. Он часто сбрасывал плед и мёрз, но не жаловался. Когда я вошел к нему…"

Он отложил перо. От воспоминаний голова разболелась так, что Абеля затошнило. Да, он вошел к мэтру и остолбенел. Плед валялся на полу. Смятые простыни бесстыже сбились к спинке кровати. Томас Биннори, голый, будто в миг рождения, стонал и еле слышно вскрикивал. Все его движения говорили: поэт занимается любовью с невидимкой. По рукам мэтра легко определялось – вот его пальцы ласкают чью-то грудь, вот дама, сидя на нем, выгнулась от наслаждения, а ладони мэтра сползли ей на бедра; вот Биннори опрокинул женщину навзничь, грубо, коленями раздвигая ей ноги пошире, и задергался, заторопился на полпути к вершине…

Овал Небес! – все происходило лишь в воспаленном мозгу больного. Но смотреть на это было мучительно. Стыд и ужас – два палача ожгли Абеля кнутами. «Лучше бы я ослеп на пороге!» – подумал он, отворачиваясь. Он уже собрался выйти прочь, но тут Биннори, издав экстатический вопль, прыгнул с кровати прямо на плечи своему другу и слуге.

Еще миг, и ночной горшок опустился Абелю на затылок.

Когда Кромштель пришел в чувство, мэтр Томас исчез. Абель перевернул дом вверх дном, тщетно надеясь, что больной просто спрятался. Гвардейцы, вернувшись, застали его безутешным. В сотый раз он бегал по коридорам, крича: «Мэтр! Где вы?!» Покинуть дом – хотя бы для того, чтобы вызвать гвардейцев из ресторации – его не заставило бы и землетрясение.