Далия Трускиновская - Несусветный эскадрон

– А не опасная травка?

– Старушка сказала – не опасная. Только когда проснешься, есть очень хочется.

– Хорошая травка! – одобрил Сергей Петрович. – Пользительная травка! И старушка, видно, бывалая…

– Да уж бывалая, – согласился Мач. – Всю Курляндию, говорит, обошла, травы искала. А с виду – ведьма ведьмой, и зубы торчат.

– Уж не поесть ли и нам этой милой травки? – шутя предложил гусар. – Все ж таки ляжем не на пустой желудок!

– Можно! – сразу согласилась Адель. – Тут замерзаешь, от голода заснуть не можешь, весь побитый да поцарапанный, а умным людям такие забавы ни к чему. Умный человек тем, видно, и отличается от глупого, что в неприятности не лезет и пережидает их в тихом месте.

– И никакой тебе войны! – продолжил ее мысль Сергей Петрович. – Просыпаешься – а врага уже прогнали, порядок навели, изволь жаловать к завтраку!

Мач смотрел на обоих, не понимая – то ли шутки у них такие, то ли они всерьез… Потом сорвался, съехал сидя по скользкому сену вниз и выскочил из сарая.

– Куда он? – забеспокоился гусар. – И сабли не взял…

– Промокнет – вернется, – постановила Адель.

Мач действительно промок. Но когда вернулся – забрался наверх и протянул эскадрону какую-то привядшую травку, мелкую и невзрачную, вырванную прямо с корнем.

– Ишь ведь, и впотьмах нашел! – восхитился Ешка, потянул носом и фыркнул, – не иначе, по запаху…

– Вот, это она и есть… – объявил Мач, но никто не торопился взять в руки подозрительную травку. Гусар – и тот осмотрел ее как бы издали.

– Ну так как же, братцы, засыпаем до весны? – предложил командир несусветному эскадрону, и эскадрон в изумлении на него уставился.

– Оно бы неплохо… – вздохнул Ешка. – Спи, как эти двое, и никаких тебе забот…

– Не зря твоих братцев умными считают, ох, не зря, – сообщил Сергей Петрович Мачатыню.

– Ешьте, тут без обмана, – обнадежил Мач, – я вас потом сеном закидаю, чтобы до весны не нашли. А к тому времени и русская армия сюда придет.

– Она раньше придет! – обнадежил гусар. – Видел картинки, которые из Риги привозят? Воевода Вавила Мороз-то куда раньше весны заявится и французов выгонит!

– А ты? – спросил Ешка.

Мач призадумался.

Ему был прямой резон съесть сейчас всю ужиную траву в окрестностях. Не получилось в этом году борьбы за свободу – и следовало затаиться, чтобы потом, по совету старенького господина Бротце, набраться ума-разума, побывать в чужих странах, научиться этой самой свободе и вернуться с оружием в руках!

– Ну, поразмысли, – усмехнулся Сергей Петрович. – А мне, видно, на роду написано дурачества делать. Отсыпаться, пока другие воюют – не по мне это. Бери травку, Адель, ты – женщина, тебе эта проклятая война давно уж осточертела!

Адель взяла кустик двумя пальцами, понюхала, наморщила нос.

– Я побольше твоего боев видала и ничего, жива! – строптиво отвечала она. – И что же, прикажешь мне одной с этими умниками тут спать? А о моей репутации ты подумал? Нет, мой маленький Серж, ты от меня так просто не отвяжешься. Держите травку, мсье Екаб.

И передала кустик Ешке.

Тот понюхал, подумал, усмехнулся – и отбросил ее подальше.

– Ну ее! А то еще и в самом деле с голоду съем!

Трое лихих наездников дружно рассмеялись и стали заваливать мудрых братцев Мачатыня сеном. Завалив, примяли сено поплотнее, чтобы братцы не замерзли до весны. И стали укладываться на ночлег.

Лег и Мач, но так, что перед носом у него дразнилась пряным запахом ужиная травка…

И соблазняла! И соблазняла!..

Он явственно видел, что зря тратит время, болтаясь с эскадроном по окрестностям. То ли время для свободы не созрело, то ли проклятый Бонапарт все погубил и опошлил – Мач понять не мог, но было ему горько и обидно. Понимал он, что долг нужно выполнять, – и не видел способа для этого. А зловредное зелье Ав ходило у него по жилам и требовало решительных поступков.

Мач протянул руку…

Если не сейчас, то через год, черед десять лет, через сто лет! В конце концов, травы по канавам и болотам много, на всех окрестных ужей хватает, так что и ему хватить должно. Как только просквозит через сонную пелену тот самый миг – Мач усилием воли проснется и ринется в бой за свободу, чтобы погибнуть самым прекрасным в мире образом!..

И тут на щелястой стене сарая обозначился золотистый кружок.

Он сперва был, как ореол вокруг свечки. Но стал расти, шириться – и обратился в тускло светящееся колесико, обрамленное слабыми язычками прозрачного огня. Посреди колеса был мрак, но во мраке вырисовались лица. Мач увидел их – сперва прилепившиеся друг к другу белесые пятна, потом темные глаза.

Это был лысеющий мужчина лет сорока, почему-то с большой аброй в руках, это был красивый юноша с черной палкой, немногим постарше Мача, всем бы хорош, да только нелепо стриженый, и дед в смешной ушанке, чья борода торчком откуда-то была знакома, и женщина, неуловимо похожая на Паризьену, и еще два глаза возникли на рыжем пятне – умные собачьи глаза…

– Кидай же! – услышал Мач. – Я больше не могу удерживать время!.. Кидай!

Люди там, в колесе, как бы расступились, женщина замахнулась…

И не стало на стене круга.

Мач протер глаза. Очевидно, он настолько устал, что одолевший его сон свалился внезапно, как снег на голову.

Травка лежала рядышком и все еще соблазняла.

Мач протянул руку, зажал ее в кулаке и сказал себе, что теперь-то она уж никуда не денется… И вот сейчас можно сунуть ее в рот и пожевать… пожевать… даже если невкусно…

Глаза сомкнулись сами.

А часов примерно через шесть Ешка, достаточно выспавшись и снова ощутив голод, открыл глаза. Прямо нестерпимо – и тем более, что рядом пахло свежим хлебом. Правда, не привычным ржаным, скорее уж господским…

Ни белому господскому, ни ржаному хлебу в сенном сарае взяться было неоткуда – но цыган все же пошарил руками наугад, ориентируясь по нюху.

Под его ладонью оказалась здоровенная и еще теплая горбушка.

Не рассуждая, как она сюда попала, Ешка запустил в нее зубы, вырвал здоровенный кус и торопливо прожевал его. Лишь проглотив, он понял, что уже проснулся, и хлеб – настоящий.

Есть хотелось жутко… но рядом спала Адель Паризьена, не менее голодная.

Спала она беспокойно, что-то бормотала, морщилась. Ешка выбрался из-под сена, подполз к ней поближе, убрал захлестнувшие шею маркитантки длинные косы и некоторое время сидел, глядя в ее лицо, хотя и стояла в сарае почти полная темнота.

Он подумал, как бы незаметно подсунуть хлеб Адели. Стянуть – это было проще простого, он бы и у черта левый ус незаметно стянул, а вот поди подложи! Наконец цыган сообразил – положил кусок у самого лица, так, чтобы запах достигал ее ноздрей, а сам откатился подальше и стал наблюдать, безмерно довольный своей проказой.