Генри Олди - Рука и зеркало

— Попустило? — с участием осведомился кошмар, хвостом трогая лоб жертвы.

— П-по… по-попо… — едва выдавил Ганс.

— Тогда давай, брат, за работу. Иначе худо будет. Сам знаешь — не впервой ведь.

Когтистая лапа упала на плечо. Эрзнер зажмурился, но исчадие ада, вместо того, чтобы разорвать грешника на куски, одним рывком поставило бедолагу на ноги.

— Твое место третье, от края. Помнишь небось? Эх, бывали дни веселые…

Ганс исподтишка огляделся. Кое-кто из чудищ косился в сторону новичка, но большинство было занято делом: точили, строгали, плели, сколачивали, лепили. «Мастерская, — догадался Ганс. — А я? Мне что делать?» Перед Эрзнером, на облезлом верстаке с глубокими отметинами когтей (клыков?!), лежали куски пеньковой веревки, обрезки стальной проволоки и бычьи (Ганс очень надеялся, что все-таки — бычьи!) жилы. Новопреставленный грешник украдкой покосился на соседа-четырехглаза. С выражением скорби на морде дьявол сосредоточенно плел какую-то чепуху, раня пальцы острой проволокой и страдальчески морщась.

— Что, Зеки, память отшибло? Забыл, как интриги плести? — перехватил он озадаченный взгляд Ганса. — Вот ведь приложило!.. Повязали-то где?

— В часовне, — честно признался Ганс.

— Ясно, — с пониманием кивнул дьявол. — Хуже нет, если в часовне. Ничего, держись. Через пару дней очухаешься. Хотя, знаешь, иногда думаю: лучше б и не вспоминать! Ладно, гляди сюда…

Это оказалось проще простого: вплетаешь проволоку в пеньку, скручиваешь жилами и сворачиваешь в замысловатые узлы и петли, какие на ум придут. Лишь бы не развязывалось. Готовые интриги следовало класть в берестяной короб, прибитый к краю верстака. За день, сказал четырехглаз, полагалось наполнить короб доверху. Иначе — карцер и арфа. «Только и всего? — дивился про себя Ганс, скручивая кукишем очередную интригу. — И это адские муки?! Воздаяние за грехи тяжкие? Да мне отхожие ямы горстями выгребать — и то за счастье… Ну, проволока пальцы царапает. Ерунда. По-любому лучше, чем в котле кипеть! Правду говорят: не так страшен черт…»

Однако, глядя на трудившихся вокруг дьяволов, создавалось впечатление, что непыльная, в общем-то, работа доставляет им изрядные страдания. Что ж их так корежит, бедолаг? Ганс поймал себя на сочувствии к страхолюдным «товарищам по несчастью». Или что немцу — здорово, то бесу — смерть? Может, и так. Нелюди, одно слово. Почему же тогда его определили сюда, а не к другим грешникам?

Людей, кроме Ганса Эрзнера, в сатанинской мастерской не наблюдалось.

— Зря ты, Зеки, Договор порушил, — промычал четырехглаз, толкнув соседа локтем в бок. Слова дьявола удалось разобрать с трудом: закончив очередную плетенку, тот с жалобным стоном сунул в пасть изодранные в кровь, дымящиеся пальцы. — У тебя ж срок к концу подходил! Сколько б твой барон еще протянул?

— А черт его знает! — искренне ответил Ганс.

Дьявол кивнул:

— Вот я и говорю. Ну, пять лет. Ну, шесть. Или в люди выбиться надумал? Зря. Суеверие это. Брехня. Да и от Гончих шиш уйдешь.

— Простите, господин мой, не понимаю, — отважился промямлить Ганс. Кажется, дьявол был настроен вполне дружелюбно, и это придало Эрзнеру толику храбрости. — О чем вы? И почему вы называете меня этим… Зеки? Зекиэлем?

— Шутишь, Зек?! — искренне изумился рогач. — Это же я, Калаор! Бельмач Калаор, из Пентаграмматона! Мы ж с тобой вместе срок мотали: ты по второй ходке, я — по первому залету! Рядом сидели, как сейчас. Неужто забыл?!

Ганс честно попытался вспомнить.

Увы.

— Плохо дело. Это все часовня, будь она неладна! На кой ты туда полез? Или думаешь в бессознанку упасть? Лазарет, то да се…

— Разговорчики! — рявкнули вдруг над ухом. — Языки чешем, бездельники?! Опять норму завалите, а весь мед на голову кому? Старшему барака Азатоту?! А ну, работать!

Над Гансом навис тихий ужас. Тихий, потому что Азатот замолчал, раздраженно хлопая парой изломанных, угловатых крыльев. А после его воплей даже труба Иерихона показалась бы тихоней.

— Все, Зекиэль! Завязывай с интригами! — совершенно непоследовательно заявил старший барака. — Марш препоны чинить! А то Шайбуран один не справляется. Калаор, сидеть! Будешь пялиться — четные зенки подобью! Пальчик он поранил, бедняжка! Тут тебе не Жарынь и не Сульфурикс! Искупай честным трудом — глядишь, зачтется…

Чинить препоны оказалось ненамного сложнее, чем плести интриги. Знай стучи молотком да проверяй, чтоб шаткая конструкция из досок и брусочков не развалилась от первого же пинка. Мрачный карлик Шайбуран, ублюдок паука и черепахи, воспрял духом: с его конечностями препоны чинились из рук вон плохо, а Гансу плотничать было не впервой. Вдвоем дело пошло на лад. Жаль, Шайбуран часто попадал себе молотком по жвалам и загонял под когти занозы.

«Неуклюжие они, эти бесы», — мельком отметил Ганс.

Потом Эрзнера определили лепить чернуху — уродливые фигурки из вязкой, аспидного цвета глины. Но скульптор из грешника оказался аховый, чтоб не сказать хуже, только руки зря перепачкал. Умница Азатот быстро переставил его строить козни. Ганс еле успел войти во вкус, размахивая мастерком и покрикивая на напарника: «Раствор! Раствор давай!» — как работу прервал гулкий удар колокола.

От звона у трех дьяволов случились судороги.

— Обед, — пояснил Бельмач Калаор, оказавшись рядом.

Однако Эрзнер не заметил никакого воодушевления среди дьяволов. Работники уныло плелись к выходу, напоминая обычных каторжан, и Ганс последовал за всеми, ловя себя на мысли, что уже начинает привыкать к здешней жизни. Во всяком случае, вид бесовских образин больше не вызывал омерзения.

В адской трапезной оказалось чисто и светло.

В каждой харчевне бы так!

Длиннющий стол занимали блюда со свежим хлебом, плошки с медом, кувшины… Ганс решил поначалу, что в кувшинах вино, а оказалось — парное, еще теплое молоко. Обеденные же приборы — кубки! тарели! вилки-двузубцы! — были сделаны из серебра. Такой роскоши Эрзнеру не доводилось видывать даже у Старого Барона. Слегка удивляло отсутствие мяса и пива, но поведение бесов удивило много больше. Будто не на трапезу, а на пытку явились. Обреченно расселись по скамьям, с отвращением глядя на харч. Вот черепаук Шайбуран протянул тонкую лапу, уцепил сдобный калач. Принялся, морщась, жевать; скривился, словно тухлятины отведал. Ганс с опаской взял краюху. Понюхал. Откусил. Чудесный хлебушек! Белый, пышный, с румяной корочкой. При жизни нечасто едал эдакую вкуснятину!

Ощутив жуткий голод, он, разом позабыв о бесах, набросился на еду. Ломоть хлебца в мед — и в рот. В мед — и в рот. Объеденье, братцы! И молочком парным из кубка запить. Вряд ли в раю кормят лучше! — пришла в голову совершенно крамольная мысль, и Ганс поспешил заесть крамолу пышкой с тмином.