Марина Дяченко - Две

Лежу на диване. Смотрю в потолок.

Окна цветные. В комнате холод и полумрак, как в заколоченной церкви.

Просматриваю новости в Интернете.

Мелкий терракт на Ближнем Востоке.

Катастрофа пассажирского самолета.

Премьера нового мюзикла.

Дымко убыл в Австралию праздновать победу и купаться в коралловых рифах.

Скатертью дорога.

Пробка на много километров. Сигналы и бензиновая вонь. Ни вправо, ни влево. Серые лица за мутными стеклами. Ругань. По радио реклама гигиенических прокладок.

Бросаю машину. Спускаюсь в метро.

Здесь тоже толпы, но здесь они, по крайней мере, двигаются.

Останавливаюсь в самом начале перрона, перед тоннелем, возле огромного зеркала. Подходит поезд; вижу, что в вагон мне на этот раз не сесть.

Кабина машиниста оказывается прямо передо мной. Средних лет мужичок в форменном мундирчике улыбается и машет мне рукой.

Поначалу не понимаю, чего он хочет. Вижу приоткрытую дверь в кабину; решаюсь.

— Здравствуйте, — он, оказывается, меня узнал. — Я и не думал, что вы ездите в метро…

Усаживает меня на откидное сидение и прикрывает старым пальто — чтобы не заметно было с перрона.

Оглядываюсь. Теснота, рычаги и лампочки, за ветровым стеклом тоннель в желтом свете прожекторов.

Осторожно, двери закрываются.

Впервые в жизни еду в кабине поезда метро. И, наверное, в последний.

Тоннель влажный и какой-то темно-рыжий. Справа и слева возникают время от времени черные боковые ходы; следующая станция возникает сперва светлым пятном, потом цветной гирляндой, как новогодняя елка. Двери открываются; двери закрываются. Какая у вас интересная работа, льщу я машинисту. Это только в первый раз интересная, говорит он искренне. И я думаю: что за судьба по восемь часов в день смотреть на мелькание шпал в рыжем и волглом тоннеле…

Разве он не имеет права отдохнуть в субботу вечером у телевизора? Посочувствовать, посмеяться, расслабиться, наблюдая за чужой жизнью?

И какое я имею право презирать его за эту маленькую слабость?

Я жду, когда появится новая станция, но ее нет и нет. Поезд стучит все быстрее.

Вопросительно смотрю на машиниста:

— Какой длинный перегон…

Он оглядывается на меня и вдруг начинает хохотать.

Он смеется, довольный собой. А поезд летит и летит, и впереди тоннель, только тоннель, и желтый круг трех прожекторов тускнеет с каждой секундой, мы летим в абсолютную темноту…

Застонав, просыпаюсь.

— …Бросить раскрученный проект вот сейчас, на пике?! Ты что, сдурела?

Сижу на краешке шефового стола. Курю. Стряхиваю пепел на пол.

— У меня новая идея, говорю небрежно. — Реалшоу в женской тюрьме. С натурными съемками в лагерях и колониях.

Он смотрит на меня, как детка на фокусника. Медленно закрывает рот.

На углу ветер носит обертки, обрывки, ненужные теперь лоскутки из чьей-то жизни.

Кладу монету в протянутую ладонь маленькой озябшей старухи.

Старуха поднимает на меня глаза за толстенными стеклами древних очков — они кажутся круглыми, как две планеты.

Расхаживаю по квартире, громко разговаривая сама с собой. Нет ничего лучшего для юной концепции, кроме как быть проговоренной вслух.

— …Половина действующих лиц будут уголовницы, ничего не знающие о программе… Другая половина внедренные участницы, сражающиеся за приз… Ты слышишь?

Ногой раскрываю дверь в кухню.

Пусто. Льется вода в пустую раковину.

Закручиваю кран.

— …В сценарий так и просится дружба, предательство, любовь… Между подсадной участницей и натуральной осужденной… Ты слышишь?

Рывком отдергиваю занавеску.

Там никого нет. Лохмотьями висят наполовину ободранные витражи.

— Пусть радуются, — говорю я. — Потребуются большие деньги… Мне их дадут. Мне дадут. Ты слышишь?

Возвращаюсь в комнату, где нарисован на паркете неровный белый круг. Бесцельно брожу, проводя пальцем по корешкам книг.

Пятый том собраний сочинений Пушкина, старенький, горчичный такой, и римская цифра «пять» на корешке, как пальцы подростка на рокконцерте. Гессе… Шекспир в переводе Маршака. Джойс…

— Я это сделаю. Они предсказуемы… Дебют, миттеншпиль… Нет, это не шахматы, это лапта… Перетягивание каната…

На телефоне мигает лампочка автоответчика. Прохожу мимо, не взглянув.

Останавливаюсь перед дверью в ванную.

Слушаю глухой шум воды.

Струя из крана звучит глуше, попадая в гору взбитой пены. Гора растет.

Я сижу на краешке ванны.

И никто ни в чем не виноват, кроме меня. Это преступное, по сути желание: чтобы тебя оставили в покое.

Мне надо было родиться камнем. Камни могут сколько угодно думать о себе, ничего не делая. Никого не упрекая. И никто им ничего не должен.

А я родилась человеком, и мне все должны, должны, должны. Должны понимать меня, щадить меня… Да кто я такая, чтобы меня щадили?..

Я кислота. Я ходячее поражение. Я бессилие, безволие, безнадежность. Убийца, может быть, любви. А может быть, чего-то посерьезнее.

Потому что все, что за меловым кругом, дозволено, но бессмысленно. А внутри круга… Нет, это дружба фитиля с пороховой бочкой, дружба легких с туберкулезом, дружба костра и пластмассового стаканчика…

Ванна уже почти полная. Пена стоит над ней белым искрящимся горбом.

Стою, упершись лбом в дверь ванной.

— Не надо истерик, — говорю тише.

Шум воды замолкает. Только капли падают — кап, кап.

Возвращаюсь к телефону. Нажимаю на кнопку автоответчика; одно сообщение.

— Я тебе мешаю, — говорит она. — Я тебя предала.

— Нет, — говорю сквозь зубы.

— …Я ни для кого, только для себя… Я бы хотела иначе, но не могу… Встретились добрый массажист… и человек без кожи… Понимаешь? Я не могу… Я здесь, вы все там…

Слушаю сообщение еще раз.

Усаживаюсь в глубокое кресло.

Я наберу команду и поеду снимать реалшоу в женской колонии… А потом еще какое-нибудь реалшоу, или токшоу, а через несколько лет, наверное, дело дойдет до трупов в прямом эфире, до публичных казней и назидательных изнасилований, и я перестану понимать, где мои зрители, а где я сама…