Марк Хелприн - Зимняя сказка

– Хороший мальчик, – сказал Хардести, целуя его в лобик.

Он не стал снимать пальто, не желая лишний раз беспокоить Мартина, Вирджиния тут же занялась наведением порядка. Она отличалась необыкновенной аккуратностью, чего нельзя было сказать о госпоже Солемнис. Она ходила из комнаты в комнату, поправляя и расставляя по местам веши. В своем серо-черном костюме и кружевной рубахе Вирджиния походила на даму со старинного портрета, однако, глядя на нее, Хардести не мог удержаться от смеха, поскольку она неожиданно напомнила ему маленьких механических мишек, которых он когда-то видел в тире. Сказав, что хочет переодеться, Вирджиния маленькими неуверенными шажками удалилась в свою спальню и прикрыла за собой дверь, однако, усомнившись, насколько правильно оставлять малыша с малознакомым человеком, тут же выглянула наружу.

– Отрабатываешь реакцию? – рассмеялся Хардести.

– Да, – ответила Вирджиния, выходя из спальни в том же самом серо-черном костюме. – Готовлюсь к интервью с Крейгом Блинки. Он не умеет концентрироваться на одном предмете. При разговоре с ним нужно то и дело совершать резкие движения, иначе он потеряет к тебе интерес.

– Откуда тебе это известно?

– От Гарри Пенна. Он знает, что Бинки не может устоять против лести, и время от времени подсылает туда репортеров, выведывающих секреты «Гоуст». Завтра туда отправлюсь я. Именно таким образом мы и выведываем все их планы и при этом остаемся для них загадкой. Мы практически не заботимся о секретности, но «Сан» и «Уэйл» в этом смысле можно уподобить створкам моллюска. Все заняты своим делом, и все имеют собственную долю в прибыли предприятия. Единственный источник сплетен и слухов – это отдел «Дом и семья». На прошлой неделе мы поместили в номере рецепт пирога, который моя мама называет «Саксофон». В тот же день этот рецепт представил на своих страницах и «Гоуст». Ты можешь себе это представить? Для того чтобы приготовить этот пирог, нужны персики, изюм, черника, ром и мята! Я сомневаюсь, что шпионы «Гоуст» с их накладными бородами и усами могли подслушать его, находясь в соседней комнате!

Она взяла малыша на руки. Хардести снял пальто и бросил его на спинку кресла. В своем старомодном костюме, который был ему явно великоват, он походил на героя, сошедшего со старинного портрета.

– Ты окончательно разошлась с его отцом?

– Да, – ответила она без тени сожаления или грусти.

– Ты хотела бы вернуться в Кохирайс?

– Конечно. Ведь там находится мой дом.

– И когда ты собираешься это сделать?

– Как только закончатся эти зимы. Я думаю, это произойдет в начале нового тысячелетия. Тогда изменится очень многое – если и не в мире, то во мне самой. Я смогу увидеть то, чего я не видела прежде!

Хардести тут же насторожился.

– Что ты имеешь в виду?

Она сделала вид, что не услышала его вопроса, ибо в противном случае ей пришлось бы раскрыть перед ним свою душу, чего она делать пока не хотела.

Хардести подошел к окну. Над длинным, в целую милю, коридором внутренних двориков терракотовых зданий, над голыми ветвями деревьев, над сводчатыми окнами и шиферными крышами высились две залитые голубоватым светом огромные башни Уильямсберг-Бридж.

– Все здания, которые ты отсюда видишь, – сказала Вирджиния, укачивая ребенка, – построены уже после тысяча девятьсот пятнадцатого года. Здесь тихо, как на лугу. Летом в кронах деревьев вьют гнезда сотни птиц. У одного из жильцов соседнего дома живет петух, который каждое утро будит всю округу своим криком, оповещая о том, что начался новый день тысяча девятьсот такого-то года!

– Пройдет несколько лет, и он возгласит начало нового тысячелетия!

– Господин Марратта, – сказала Вирджиния едва ли не суровым тоном, – через несколько лет новое тысячелетие начнется не только для него.

– Ну и что из того? Круглая дата, только и всего.

– Не просто круглая…

– Ты думаешь, тогда таких зим уже не будет?

– Да, я так думаю.

– Ты думаешь, этот город изменится?

– Да, он изменится.

– А если нет?

– Без всяких если.

– Но почему?

– Если даже ничего не произойдет, мир все равно станет иным. Я это точно знаю.

– Но откуда ты можешь это знать?

– Ты сочтешь меня ненормальной, – ответила Вирджиния, отвернувшись в сторону.

– Ничего подобного…

– Я знаю, что эти зимы выдались такими холодными совсем неспроста. Они работают как плуг. Ветер и звезды боронят землю и крушат город. Я чувствую и вижу это повсюду. Это же чувствуют и все животные. Мы приближаемся к чему-то очень большому и важному. Все, что происходит в этом мире, имеет какое-то значение, какой-то смысл, верно? Так вот, все последнее время я постоянно слышу раскаты грома…

– Я верю, что так оно и есть, – прошептал Хардести, взяв ее за руку. Он уже нисколько не сомневался в том, что этот город рано или поздно восстанет из руин.

Море искрилось светом. Не ослабевавший ни на мгновение сильный ветер, дувший со стороны мыса, наполнял грот и спинакер аккуратного шлюпа, оснастка которого, явно не рассчитанная на плавание со скоростью двадцать пять узлов в час, отчаянно скрипела. Пустынный берег, поросший пышной зеленью, остался далеко на западе. Хотя с тех самых пор, как они отправились на рыбалку и попали в поток попутного ветра, Эсбери Гануиллоу и его брат Холман не обменялись друг с другом ни словом, их тревожила одна и та же мысль. Ветер дул все сильнее и сильнее, пока не обрел такую мощь, которой хватило бы для того, чтобы сдуть море с лица земли.

– Мы сможем пойти против такого ветра? – прокричал Холман.

Эсбери отрицательно покачал головой.

– Слишком уж он сильный! – крикнул он в ответ. – Я никогда не видел ничего подобного! Он мог бы запросто утопить целую эскадру боевых кораблей! Можно считать, что нам повезло!

– В каком смысле?

– Море остается гладким как зеркало, хотя по нему уже могли бы гулять огромные волны высотой по сто пятьдесят футов – это с нашим-то транцем! И все потому, что ветер необычайно устойчив!

Он посмотрел на воду, плескавшуюся всего в футе от рукоятки румпеля.

– Давай я хотя бы спущу спинакер! – предложил Холман.

– Нет, – не согласился Эсбери. – Я сам. Ты уж лучше стой на месте…

Не успел он произнести этих слов, как сухощавый Холман, которому исполнился всего двадцать один год, стал пробираться к носу. Эсбери несколько раз окликнул его, но тот не обратил на его слова ни малейшего внимания.

– Сруби его! – прокричал Эсбери, однако Холман его уже не слышал.

Поставив одну ногу у мачты, а другую у лебедки, он принялся выбирать шкот.

– Руби его! Руби! – завопил Эсбери что было сил. Заметив, что он присел на уложенный в бухту швартов,