Марк Хелприн - Зимняя сказка

– Все правильно. Например, они могут затаиться подобно псам: затерянные во мраке и ржавеющие, смазанные и несмазанные, старые и новые. Впрочем, это не так уж и важно. Главное, что у них есть душа.

Эсбери изумленно посмотрел на своего деда.

– Ты не ослышался. У каждого из них есть душа. Они ведь двигаются, верно? А кто же, по-твоему, их движет? Любое движущееся тело имеет душу. Такие вещи следует знать. У любого стада есть свой вожак, так? Есть он и у двигателей. Он то и дело подает голос и ведет их за собой. Если бы мне было столько же лет, сколько и тебе, я был бы уже там. – Старый Гануиллоу закашлялся и мгновенно побагровел, однако уже в следующее мгновение его лицо вновь стало таким же бледным, как и обычно. Эсбери страшно поразился тому, что старик при этом почти не дышал. За минуту он совершал всего два-три вдоха и выдоха. Судя по всему, Эсбери выразил свое удивление вслух, поскольку дед тут же заметил: – Я уже не испытываю потребности в кислороде. Все уже решено, все сделано, мне остается только плыть по течению. Скоро я стану легким как перышко. Пообещай мне одну вещь…

– Какую вещь, дедушка?

– Пообещай мне, что когда-нибудь ты отправишься в Нью-Йорк.

Не привыкший спорить с дедушкой, Эсбери согласно кивнул, однако о данном ему слове он вспомнил только после того, как ветер унес его в открытое море и безмолвие солнечных дней сменилось громовыми раскатами, которые казались ему ударами исполинского сердца огромного города.

Хардести Марратта и Вирджиния полюбили друг друга безраздельно и безвозвратно, как это и случается с людьми, открывающими для себя одну и ту же истину, превосходящую их понимание. И хотя окружавшие их люди были уже не настолько щепетильными, как прежде, никто не осудил бы их, живи они в одной квартире (благо места там хватало на всех) или поддерживай подобно многим неопределенные полуофициальные-полускандальные отношения. Однако их самих это не устраивало. Они ухаживали друг за другом так же трогательно, как это делали когда-то их родители (к слову сказать, Хардести не знал своей матери, а Вирджиния никогда не видела своего отца). Об истории их взаимоотношений они знали лишь по рассказам, которые, конечно же, представляли ее в самом радужном свете (возможно, неудачное замужество Вирджинии объяснялось именно этой причиной).

Хардести поселился на Банк-стрит в мансарде дома с такой крутой крышей, что при входе в дверь ему приходилось сгибаться в три погибели. Единственным звуком, нарушавшим тишину его комнат, был звон церковных колоколов, оглашавший окрестные дворы и скверы каждые пятнадцать минут. Коты и белки, словно цирковые акробаты и вольтижеры, совершали потрясающие прыжки и демонстрировали чудеса ловкости при хождении по телефонному кабелю, заменявшему им канат. Бродившая по заснеженному двору кошка двигалась с таким изяществом и достоинством, словно была королевой в изгнании. Однажды во двор залетел сокол, который, впрочем, не найдя здесь ничего интересного, тут же взмыл ввысь. С наступлением темноты этот тихий, залитый приглушенным голубоватым светом мирок становился похожим на картинку в наполненном водой и снежинками стеклянном шаре.

Каждый день, вскоре после того, как «Сан» отправлялся в печать, Хардести звонил Вирджинии с телефона-автомата (и он, и она считали домашний телефон вредным излишеством). Договорившись о том, каким будет обед, они отправлялись с разных сторон в направлении дома Вирджинии, покупая нужные продукты в попадавшихся им на пути лавочках и магазинах. Если Вирджиния задерживалась на работе, Хардести встречал ее на Принстон-Хаус-Сквер, и тогда они шли домой вместе. Впрочем, подобное случалось достаточно редко. Обычно же Хардести шел к ней по Гринвич-авеню, которую он считал самой лучшей и самой красивой улицей в городе. Когда он проходил мимо госпиталя Святого Винсента, ему казалось, что он попадал на страницы русского романа. Неясно вырисовывавшиеся стены и огромные освещенные окна принадлежали какому-то иному миру. В находившихся поблизости ресторанчиках с горящими каминами и вечнозелеными гирляндами рядом с робкими интернами сидели влиятельные и состоятельные горожане с совершенно пустыми взглядами. Интерны же несли с собой тайну умирания и смерти и даже не пытались скрывать своей странной меланхолии, порожденной усталостью и бессонницей.

Хотя Хардести ни на минуту не забывал об отцовском напутствии, он явно не собирался уезжать из города. Мысль о том, что когда-нибудь он может расстаться с Вирджинией, причиняла ему неимоверные страдания. С его стороны это было бы настоящим предательством. Он очень любил ее, она же после своей неудачной поездки в Канаду категорически отказывалась пересекать Атлантику. Впрочем, в городе его удерживала не только Вирджиния. У него совершенно неожиданно появилась интересная работа.

Прегер де Пинто обрел в нем не просто родственную душу, но в известном смысле и серьезного конкурента. Решив предложить Хардести работу, он долго размышлял над тем, в каком качестве он сможет использовать этого странного и, вне всяких сомнений, необычайно талантливого молодого человека. Прегер склонялся к тому, чтобы сделать из него политического обозревателя или репортера отдела городских новостей (тем более что Хардести свободно владел итальянским). Существовала лишь одна серьезная проблема. Он хотел, чтобы Хардести попросил его об этом сам. Ситуация разрешилась самым неожиданным образом. Как-то в субботу они совершенно случайно столкнулись друг с другом на катке в Бруклине.

Это место было знаменито открывавшейся отсюда живописной панорамой Нью-Йорка. Сидя на переполненных людьми скамейках в отапливавшемся дровяными печами желтом здании, окна которого выходили на Манхэттен, Прегер, Вирджиния и Хардести сбивали со своих коньков налипшую на них ледяную пыль.

– Какая она все-таки странная, – произнес вслух Прегер, глядя на выстроенную в мавританском стиле колокольню из розового камня.

– Это Клайв-тауэр, – тут же отозвался Хардести. – Построена в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году Джоном Клайвом в память о сыне, погибшем в заливе Мобил.

Он поведал им о той роли, которую эта колокольня сыграла в истории города и в истории архитектуры, а также о ее строителях.

Несказанно удивившись услышанному, Прегер стал расспрашивать его о других зданиях и услышал в ответ целую лекцию по истории архитектуры, исполненную поэзии и грома. Этот портрет города, увиденного с бруклинского катка, поразил не только Прегера и Вирджинию, но и самого Хардести. Лишь после того, как они увидели на льду группу ребят, игравших в хоккей с факелами в руках, они сообразили, что на улице уже стемнело.