Кристофер Паолини - Эрагон. Возвращение

— Мне кажется, ты очень рада, что наконец оказалась дома.

— Да, рада, — рассеянно ответила она, легко наклонилась и подобрала ветку, упавшую с дерева Меноа. Положив ее на колени, она принялась плести из длинных игл корзиночку.

Эрагон наблюдал за нею, чувствуя, как кровь горячей волной приливает к щекам, и надеясь, что месяц светит не слишком ярко и она не заметит, какого цвета у него лицо.

— А где же… ты живешь? — Эрагон просто заставил себя нарушить молчание. — У вас с Имиладрис есть свой замок или дворец?

— Мы живем в Доме Тиалдари. Это старинные владения моих предков, и находятся они в западной части Эллесмеры. Если хочешь, я покажу тебе наш дом. Мне это было бы очень приятно.

— Это было бы просто здорово! — Смятенные мысли Эрагона вдруг успокоились, и у него возник совершенно практический вопрос: — Арья, а у вас в семье есть еще дети?

Она покачала головой.

— Тогда, значит, ты единственная наследница эльфийского трона?

— Конечно. А почему ты спрашиваешь? — Похоже, его любопытство ничуть не раздражало ее.

— Я не понимаю, почему же тебе в таком случае позволили заниматься столь опасным делом — быть посланницей у варденов да еще возить яйцо Сапфиры отсюда в Тронжхайм и обратно? Ведь ты — принцесса, будущая королева.

— Ты хочешь сказать, что это слишком опасно для обычной женщины. Для вашей женщины. А я уже говорила тебе: я совсем не такая, как ваши беспомощные… самки. И вот что тебе никак не удается понять: мы, эльфы, относимся к нашим правителям совсем иначе, чем люди или гномы. Для нашего правителя высшая обязанность — по мере сил и возможностей всюду и везде служить своему народу. И если для этого нужно пожертвовать жизнью, мы с радостью приемлем эту необходимость как доказательство нашей преданности «очагу, Дому и чести», как говорят гномы. Если бы я погибла, выполняя свой долг, наследником престола стал бы другой эльф — у нас ведь немало столь же знатных Домов. Даже и сейчас мне никто не может приказать стать королевой, если я сочту это неприемлемым для себя. Мы не выбираем таких правителей, которые не желают посвятить себя этой миссии целиком. — Арья помолчала, явно колеблясь, потом подтянула колени к самому подбородку, положила на них голову и грустно прибавила: — У меня ушло много лет на то, чтобы отточить все эти аргументы в спорах с матерью. — Она снова умолкла, и с минуту на поляне слышалось лишь оглушительное пение цикад. Потом, словно стряхнув с себя тяжкие раздумья, она спросила: — Как идут твои занятия с Оромисом?

Эрагон в ответ буркнул что-то невнятное — не слишком приятные воспоминания о сегодняшних занятиях сразу же испортили ему настроение, отравив всю радость общения с Арьей. Больше всего ему хотелось сейчас заползти в постель, накрыть голову подушкой и заснуть, позабыв весь этот день, однако он все же взял себя в руки и сказал, тщательно выговаривая каждое слово:

— Оромисэлда, по-моему, чересчур совершенен. Он даже поморщился, так сильно Арья сжала вдруг его предплечье.

— Что у вас не так?

Он попытался высвободить руку.

— Ничего.

— Мы достаточно долго путешествовали вместе, Эрагон, чтобы я могла догадаться, когда ты счастлив, сердит… или страдаешь. Между вами явно что-то произошло. Если это так, ты просто обязан все рассказать мне! А я постараюсь как-то это исправить. Или, может, виновата твоя спина? Мы могли бы…

— Да нет, это не касается моего обучения! — Эрагону был неприятен этот разговор, но он заметил, что Арья искренне встревожена. — Пусть лучше тебе Сапфира расскажет. Спроси у нее.

— Я хочу услышать это от тебя, — тихо сказала Арья. И Эрагон, стиснув зубы, принялся рассказывать. Он говорил неуверенно, почти шепотом, описывая свою неудачную попытку медитации и проникновения в мысли других живых существ, а затем поведал Арье и о том, что ядовитым шипом сидело в его сердце: о своем злополучном «благословении».

Услышав об этом, Арья выпустила его руку и вцепилась в корень дерева Меноа так, что костяшки пальцев у нее побелели; казалось, она черпает в этом корне силы, помогающие ей взять себя в руки.

— Барзул! — вырвалось у нее.

Это ругательство особенно встревожило Эрагона: он никогда прежде не слышал от нее таких грубых слов. К тому же это выражение служило гномам не только проклятием; оно означало нечто, весьма в данном случае подходящее: «дурная судьба».

— Я, конечно же, знаю, что ты благословил ту сиротку в Фартхен Дуре, но мне и в голову не приходило, что могло случиться нечто подобное… Ох, Эрагон, ты уж прости меня за то, что я сегодня вытащила вас на эту прогулку! Я ведь не знала, что творится у тебя на душе. Тебе, должно быть, больше всего хотелось побыть одному.

— Нет, — сказал он. — Нет, и я очень благодарен тебе за то, что ты меня «вытащила на прогулку» и показала такие замечательные вещи! — Он улыбнулся, и Арья тоже нерешительно улыбнулась в ответ. Они еще немного посидели молча — две крошечные неподвижные фигурки у подножия гигантского дерева, — глядя, как плывет в небесах месяц, описывая дугу над спящим лесом, пока его не закрыли невесть откуда взявшиеся тучи. Наконец Эрагон нарушил молчание, высказав вслух свою заветную мысль: — Мне только очень хотелось бы знать, что же случилось с той девочкой!

Высоко над ними среди ветвей ворон Благден взъерошил свои белые, цвета слоновой кости, перья и пронзительно крикнул:

— Вирда!

Насуада, скрестив руки на груди и даже не пытаясь скрыть раздражение, пристально посмотрела на тех, что стояли перед нею.

Коренастый, приземистый мужчина справа обладал такой короткой, толстой шеей, что, казалось, голова его сидит прямо на плечах. Из-за этого он смотрел на нее набычившись, исподлобья, что придавало ему вид человека упрямого и недалекого. Это впечатление усугубляла его не слишком привлекательная внешность: широкие всклокоченные брови, торчавшие над глазами, как два холма, и толстые, бледные, как вареная картошка, губы. Насуада, впрочем, прекрасно понимала, что отталкивающая внешность еще ни о чем не говорит. Тем более что речь коренастого коротышки отличалась умом и язвительностью, как у придворного шута.

Единственной приметной чертой второго жалобщика была его бледная кожа, которая не желала темнеть даже под безжалостным солнцем Сурды, хотя вардены пробыли в Абероне уже несколько месяцев. Насуада догадалась, что он родом из самых северных провинций Империи. В руках светлокожий мужчина держал вязаную шапчонку, которую то и дело скручивал жгутом.

— Первым говори ты, — указала на него Насуада. — Итак, сколько кур он снова у тебя украл?

— Тринадцать, госпожа моя.

Насуада повернулась ко второму, безобразному мужчине: