Андрей Басирин - Тень Аламута

Храмовники тем временем вели разговор о делах орденских:

— …а еще, Ваше Высочество, хорошо бывает собрать несметные сокровища. И спрятать в подвале

— Как? Совсем?!

— Да. Чтоб не знала ни одна живая душа.

— Но зачем же, Годфруа?

— А вы не догадываетесь?

Храмовник скорчил загадочное лицо. Мимика у него менялась быстро, и Мелисанда не успевала поймать все выражения.

— О-о сударыня! В этом-то вся тонкость. Пойдут слухи, пересуды. «Храмовники богаты!» — закричат досужие болтуны. Ханжи и фанатики поддержат их: «Храмовники что-то скрывают!» А это самое ценное в нашем деле. Известность и престиж.

— А еще можно придумать тайную резиденцию. — Магистр сплюнул в темно-зеленую воду, и его плевок утянуло в пенный бурун, уходящий из-под киля. — Назвать многозначительно и загадочно. Монсальват, например.

— И хранить сокровища там.

— И чтобы никто не знал, где этот замок находится.

— …а глупцы и безумцы чтоб исследовали наши потайные послания…

— …приписывали нам тайные языки и обряды.

— …искали бы глубинные толкования в наших расходных книгах…

К людям идеи Мелисанда относилась со священным трепетом, а еще она любила устремленность и мастерство. Чтобы — раз! — и сквозь все препятствия. Мечи наголо — и у флорентийца славный кот!

Гуго и Годфруа бредили орденом. Орден заменял им сон и еду, женщин и золото. Любой разговор они сводили на Храм и орден, нимало не смущаясь тем, что тема эта порой вызывает у собеседника бессильную ярость.

У кого угодно, но не у принцессы.

О Храме она могла слушать часами. Увлеченность крестоносцев передалась ей. Девушка с серьезным видом рассуждала о целибате, обетах и ограничениях; именно она подсказала Гуго де Пейну некоторые пункты устава.

Беда заключалась в том, что орден Храма пропадал в безвестности. За шесть лет, прошедших со дня его основания, число братьев почти не изменилось. Временами их число возрастало до нескольких десятков и даже сотен, но проходило время, и всё возвращалось на круги своя. Рыцарей переманивали орден госпитальеров и новомодный орден Карающей Длани в Антиохии. Храмовники денно и нощно ломали голову, придумывая, как бы заявить о себе.

— А еще можно пустить слух, — предложила Мелисанда, — что вы причастились какой-нибудь восточной мудрости.

— Прича… А какой именно, дитя мое?

— Ну не знаю… — пожала она плечами. — Магометанской какой-нибудь. Или иудейской.

Незаметно появился толстенький брат Роланд с бутылью и тремя глиняными кубками. Униженно блестя тонзурой, он откупорил вино. Принцессе брат Роланд не нравился: слишком много думал об умерщвлении плоти. Так много, что плоть начала мстить. У Роланда выросло объемистое брюшко, но от греховных мыслей о женщинах он избавлялся, только когда спал, потому что их заменяли греховные сны.

Принцесса старалась держаться от фанатика подальше. Он — тоже. Не удивительно ли, что они постоянно натыкались друг на друга?

— Это скользкий путь, Ваше Высочество, — де Пейн протянул кубок, и темно-бордовая струя вскипела пузырьками пены. — Он граничит с ересью.

— А мне эта идея по вкусу, — заметил Годфруа. — Я мудр, и пусть все об этом знают. — Он тоже протянул кубок, но магистр отстранил его руку:

— Брат мой! Соломон сказал: «Вино развращает мудрых». Тебе пить нельзя.

Он чокнулся с Мелисандой, и вино плеснуло через край кубка.

— Ваше здоровье, сударыня!

— За процветание ордена!

Они выплеснули несколько капель в море и выпили. Годфруа смотрел голодными глазами:

— Воистину «Болтаю, как дурак, а потом хожу трезвым».

Мелисанда рассмеялась. Годфруа повертел в пальцах пустую посудину и заявил:

— Мессир! А я ведь знаю, как возвеличить орден.

— Опять чушь какая-нибудь? — с подозрением спросил Гуго. — Все знают, ты на любое мошенство готов, лишь бы выпить.

— Да нет, мессир. Воистину беспроигрышная игра. Но я не смогу объяснить свою мысль на примере пустого сосуда.

— Пройдоха! Роланд, налей ему. — Вино забулькало, наполняя кубок. — И смотри, каналья, если ты глупость придумал, мы тебя искупаем, как Жоффруа.

— И умоляю, мессир! Нечего меня равнять с этим олухом. — Он сделал глоток и вытянул руку, наблюдая, как солнечные блики играют на темной поверхности вина. — Нет, сударь. Нам нужна святыня. Библейская реликвия, вроде Антиохийского камня или Гроба Господня.

— Реликвия? — Магистр стянул с плеч белый шиш и поддернул прилипшую к телу полотняную рубашку. — А где ты ее возьмешь? Да и какую именно?

— Какую? Да хотя бы чашу. Чашу, в которую Мария Магдалина собрала кровь Христа. Едва она попадет к нам в руки… О-о-о!

— Прекрасно! — принцесса захлопала в ладоши — Здорово! И вы будете ее искать, эту чашу?

— Осмелюсь доложить, братья… — Роланд густо покраснел, — это не очень хорошо. Даже греховно как-то.

Смех принцессы оборвался.

— Отчего же нехорошо? Чаша нехорошо?.. Почему?

— Дело в том, сударыня, что я несколько лет отдал схоластическим наукам.

— И? — магистр грозно нахмурил брови.

— Эх , мессир! Не при дамах будь сказано — они там символы толкуют. Увидят одно — придумают. И всё охально, конфузно так. Герменевтика одним словом. Не при дамах…

— Ну-ка, ну-ка, поподробнее.

Толстый храмовник вконец смутился. Он мелкими шажками просеменил к Годфруа, и что-то зашептал ему на ухо. С каждым словом на лице де Сент-Омера проступало изумление.

— Да иди ты! — наконец воскликнул он. — Святая пятница, вот старые перечницы… Нет, ну вы подумайте! Воистину хорошее дело схоластикой не назовут.

Гуго напрягся:

— Что там, Годфруа? Не томи.

— Воистину, мессир, язык не поворачивается повторить. Сравнить копье Лонгиново с детородным членом, а чашу Христову… помилуйте! с женским лоном! Это только брат Роланд придумать мог.

Мелисанда возмущенно зашипела:

— Да что вы говорите такое! Сударь!

Звук пощечины — и на скуле крестоносца проступила алая пятерня.

— Вон! И ты, Роланд, тоже! Убирайтесь немедленно!

— Сударыня, — залебезил тот. — Молю, не лишайте счастья…

— Немедленно!

Годфруа унижаться не стал. Он поклонился и ушел с издевательской улыбкой на устах. Гуго задумчиво смотрел вслед:

— Может, ну его, этот целибат? А то ударятся в эту… схоластику. Позора не оберешься.

Когда крестоносцы убрались, он вздохнул:

— Прошу простить их, сударыня. Сами понимаете: солдафоны. Молодежь. На язык несдержанны, о женском лоне лишь думают… Умоляю, не судите строго.

— Да бог с ним, с лоном, — отмахнулась Мелисанда. — Я же не первый день живу. У матушки моей, де Пейн, наоборот: на словах всё чинно-прилично. А как сумерки — глядишь, в каждом углу по парочке.

— Однако, сударыня! Я был при дворе, но, уверяю вас, ни разу…