Робин Хобб - Безумный корабль

Осознание собственной физической силы стало для Уинтроу форменным потрясением. Но еще больше поразило его собственное удовлетворение от того, что он, оказывается, мог сшибить с ног человека. Он крепко сжал зубы, сопротивляясь искушению добавить ему хороший пинок…

– Не лезь ко мне больше! – скорее прорычал, чем сказал он Са'Адару. И пообещал: – Убью!

Тот закашлялся, пытаясь выпрямиться во весь рост. И, все еще отдуваясь, наставил на Уинтроу палец:

– Видишь, во что ты превратился! А все этот неблагословенный корабль! Он использует тебя! Освободись, не то будешь проклят навеки!

Уинтроу повернулся и молча ушел, оставив поднос и посуду валяться на полу.

Первый раз в жизни он действительно бежал от правды…

Кеннит беспокойно ерзал в постели. Ему до смерти надоело без конца валяться в кровати, но Уинтроу и Этта хором убеждали его в необходимости «еще чуточку» потерпеть. Покосившись на свое отражение в зеркале, установленном возле постели, Кеннит нахмурился, потом отложил бритву. Свежеподправленные усы и борода, слов нет, изменили к лучшему его внешность, но с его лица совсем сошел прежний загар, и на провалившихся щеках натянулась изжелта-бледная кожа. Он снова посмотрел в зеркало и попытался изобразить непоколебимый взгляд.

– Краше в гроб кладут! – сообщил он пустой каюте, Голос и впрямь прозвучал точно из-под гробовой крышки. Кеннит отставил, вернее, оттолкнул зеркало, и оно громко стукнуло о столешницу. Он поневоле присмотрелся к своим рукам. На кистях резко выделялись все вены и сухожилия. А ладони!… Ладони выглядели мягкими, точно воск. Кеннит сложил кулак, посмотрел, что получилось, и презрительно фыркнул. Не кулак, а узел, завязанный на куске старой веревки. Вот и вырезанный из диводрева талисман, некогда очень плотно пристегнутый к запястью, теперь свободно болтался на нем. И даже серебристое диводрево выглядело попросту серым, каким-то увядшим, а все из-за того, что его, Кеннита, жизненные силы пребывали нынче в упадке. «Вот, значит, как. Должен был приносить мне счастье, а сам… Ну что ж. Пускай разделит мою судьбу, какова бы она ни была…»

Он постучал по талисману ногтем и насмешливо поинтересовался:

– Ну? Что скажешь?

Ответа не последовало.

Кеннит снова придвинул зеркало и стал смотреться в него. Итак, нога заживала. Все говорили ему, что он будет жить. Ну и что в этом хорошего, если он больше не сможет пользоваться уважением команды? Вместо прежнего мужчины на него смотрело из зеркала какое-то пугало. Весьма потрепанное к тому же. Не пиратский капитан, а захудалый побирушка с улиц Делипая…

Зеркало опять полетело на прикроватный столик, едва не разбившись. Уцелело оно только благодаря толщине стекла и добротной узорчатой раме. Кеннит отшвырнул простыни и свирепо уставился на обрубок ноги. Культя красовалась среди нежно-кремового белья, похожая на плохо набитую колбасу, несколько суженную к концу. Кеннит безжалостно ткнул ее пальцем. Боль вспыхнула и постепенно рассосалась, оставив после себя гнусное ощущение – нечто среднее между покалыванием и чесоткой. Кеннит приподнял бывшую ногу с постели. Тюлений ласт, а не нога. Он почувствовал, как накатывает беспросветное отчаяние. Он представил, как втягивает носом и ртом ледяную океанскую воду и вместе с ней смерть, как не дает себе отплевываться и кашлять, просто вдыхает… Как просто и быстро!

Но страстная тяга к бегству от жизни скоро выгорела в душе, сменившись беспомощностью. О самоубийстве ему оставалось только мечтать. Какое там утопиться!… Он до поручней-то доползти не успеет, как Этта подоспеет с хныканьем и мольбами, а потом просто оттащит его обратно в постель. Наверное, именно с этой целью она тогда его и изувечила. Да. Она отрубила ему ногу и скормила ее морскому змею, чтобы наконец-то заделаться над ним госпожой. Она с самого начала собиралась держать его здесь на положении домашнего животного, а тем временем разрушить его власть над командой и стать капитаном вместо него…

Кеннит стиснул зубы и сжал кулаки. Ярость, кипевшая в жилах, почти пьянила его. Он пробовал почерпнуть в ней силы, вновь и вновь представляя, как Этта, должно быть, месяцами вынашивала свои коварные планы. И конечно, ее главной целью было заграбастать себе его живой корабль. Вот так. И Соркор, по всей видимости, был тоже замешан. Надо будет блюсти сугубую осторожность, чтобы ни один из них не догадался о его подозрениях. Если они прознают, что он обо всем догадался, они…

«Глупость. Совершенно непотребная глупость. Вот к чему приводит слишком долгое лежание пластом…» Подобные мысли определенно были недостойны его. «Коли уж меня обуревают столь сильные чувства, надо найти их энергии правильное применение. Скажем, употребить всю страсть на дело скорейшего выздоровления… Да, у Этты множество недостатков. Ни вежливости, ни должного воспитания. Но подозревать ее в заговоре против меня – глупость махровая. Почему бы мне просто не объявить им, что мне осточертело валяться в постели? Снаружи весна, хороший день стоит. Пусть помогут мне выбраться на палубу, подняться на бак… ОНА наверняка будет рада снова видеть меня. Мы с ней так давно не беседовали…»

Память Кеннита хранила лишь смутные и притом омраченные воспоминания о ласковых руках матери, осторожно разжимавших его детские пальцы, когда он завладел неким предметом, воспрещенным ему по малости лет. Этим предметом был нож. Гладкое дерево и сверкающий металл. Мать негромко и очень разумно увещевала его… Кеннит помнил: он не купился на ласку, а, наоборот, вопил что было сил, всячески выказывая свое несогласие… Примерно так же он чувствовал себя и теперь. Он не собирался прислушиваться к доводам разума. Или дать себя утешить и отвлечь какой-то иной, безопасной игрушкой. Нет! Он желал настоять на своем – и будь что будет!

Но Проказница успела уже проникнуть в его сознание и вплести свои мысли в ткань его души. А он слишком ослаб, чтобы должным образом воспротивиться, когда она забрала его гневные подозрения и утащила куда-то, чтобы он не мог дотянуться, оставив ему лишь беспричинное раздражение, от которого немедленно разболелась голова. Глаза капитана обожгли слезы… «Ну вот, только этого еще не хватало. Плачу, как баба…»

Кто-то постучал в дверь. Кеннит отнял руки от лица и поспешно прикрыл одеялом обрубок ноги. Ему потребовалось мгновение, чтобы заново собраться с духом. Он прокашлялся:

– Кто там, входи!

Он думал, что войдет Этта, но это был мальчишка. Уинтроу неуверенно остановился на пороге. За ним была темнота коридора, и только на лицо падал свет из кормовых окон. Рабская татуировка пряталась в тени, так что лицо казалось открытым и ничем не замаранным.