Робин Хобб - Золотой шут

Я попытался представить женщину, которая давала мне цветы.

– Да, веснушки у нее есть. А волосы светло-каштановые, не золотые.

Шут снова закрыл глаза.

– Значит, они потемнели с возрастом. Девчонкой Гарета работала в саду. Ты тогда тоже еще был ребенком.

– Я ее помню, – кивнув, сказал я. – Хотя забыл имя. Ты прав, это она. И что?

Шут коротко, горько рассмеялся.

– Ничего. Просто любовь и надежда делают нас всех слепцами. Я думал, что цветы от тебя, Фитц. Дурацкая идея. А на самом деле их присылала женщина, которая давным-давно любила королевского шута. Но, как и моя, ее любовь безответна. Однако она осталась верна своему сердцу настолько, что узнала меня, несмотря на перемены, которые со мной произошли. Настолько, что хранит мою тайну, лишь постаралась показать мне, что все поняла. – Он поднял букетик повыше. – Черный и белый. Гарета знает, кто я такой. И по-прежнему меня любит.

– Ты думал, что я приношу тебе цветы? – Я не мог поверить, что он меня в этом подозревал.

Неожиданно Шут отвернулся, и я понял, что мой тон и слова заставили его устыдиться своих надежд. Опустив голову и ничего мне не ответив, он медленно двинулся в сторону своей спальни, а мне вдруг стало ужасно его жаль. Я любил его как друга. Я не мог изменить своего отношения к его противоестественным с моей точки зрения желаниям, но мне было невыносимо видеть, как он страдает. И потому я все испортил, когда неожиданно выпалил:

– Шут, почему бы тебе не удовлетворить свои желания там, где они будут приняты с радостью? Гарета очень привлекательная женщина. Может быть, если ты примешь ее знаки внимания…

Он неожиданно резко развернулся, и настоящая ярость вспыхнула золотым огнем в его глазах. Его лицо пылало, когда он язвительно спросил:

– И что тогда? Что? Тогда, как ты, я смогу насытиться тем, что само плывет мне в руки. Это мне омерзительно. Я никогда не использую Гарету, да и никого другого, таким образом. В отличие от одного нашего общего знакомого.

Он произнес последние слова раздельно, чтобы до меня дошел их смысл, сделал два шага в направлении своей комнаты, а затем снова ко мне повернулся. Страшная в своей горечи улыбка появилась у него на лице.

– Подожди, я понял. Ты подумал, будто я никогда не знал близости такого рода. Что я «сохранял себя для тебя». – Он презрительно фыркнул. – Не льсти себе, Фитц Чивэл. Я сомневаюсь, что ты этого достоин.

У меня возникло ощущение, словно он меня ударил. Но он вдруг закатил глаза и повалился на пол. Несколько мгновений я стоял на месте, охваченный яростью и ужасом. Как бывает только с близкими друзьями, мы знали больные места друг друга и как нанести самый страшный удар. Все худшее, что было в моей душе, требовало, чтобы я оставил его лежать на полу. Я убеждал себя, что ничего ему не должен. Но уже в следующее мгновение опустился рядом с ним на колени. Сквозь полуприкрытые веки Шута я видел лишь белую полоску, он тяжело дышал, как будто долго бежал и неожиданно выбился из сил.

– Шут, – позвал я его, и уязвленная гордость прозвучала раздражением в моем голосе. – Ну что с тобой? – Я осторожно прикоснулся к его лицу.

Его кожа была теплой.

Значит, он не прикидывался, что болен. Я знал, что обычно кожа у него холоднее, чем у остальных людей. Получалось, что у него сейчас что-то вроде лихорадки. Оставалось только надеяться, что это одно из его загадочных недомоганий, когда он чувствует слабость и у него поднимается температура. По опыту я знал, что через несколько дней он приходит в себя, но у него начинает слезать кожа и цвет лица становится темнее. Может быть, он потерял сознание именно по этой причине. Однако, когда я подсунул под него руки, чтобы поднять, в мое сердце закралось опасение, что он серьезно болен. Очевидно, я выбрал самое неподходящее время для выяснения отношений. Под влиянием эльфовской коры и его высокой температуры мы говорили друг другу совсем не то, что хотели и что следовало сказать.

Я поднял Шута и отнес в спальню, ногой распахнув дверь. И словно натолкнулся на стену застоявшегося тяжелого запаха. На кровати царил ужасающий беспорядок, как будто Шут метался во сне. Какой же я бесчувственный кретин! Мне даже в голову не пришло, что он может быть действительно болен. Я положил безвольное тело на кровать, взбил подушку и неловко подсунул под голову Шуту, а потом попытался привести постель в порядок. И что теперь делать? Я знал, что звать лекаря нельзя. За годы, проведенные в Баккипе, Шут никогда не позволял ни одному лекарю к себе прикасаться. Время от времени он отправлялся к Барричу за каким-нибудь снадобьем, когда тот был мастером конюшен, но Баррич уехал из замка, и я больше не мог к нему обратиться. Я легонько похлопал Шута по щеке, но он не приходил в себя.

Тогда я подошел к окну, раздвинул тяжелые шторы, открыл ставни и впустил в комнату морозный воздух. Затем, взяв один из платков лорда Голдена, набрал в него снег с подоконника и соорудил что-то вроде компресса, который отнес к кровати.

Усевшись рядом с Шутом, я осторожно приложил платок к его лбу. Шут слегка пошевелился, а когда я прижал платок к шее, он вдруг резко дернулся и выкрикнул, оттолкнув мою руку в сторону:

– Не смей ко мне прикасаться!

Моя тревога за него тут же превратилась в ярость.

– Как пожелаешь.

Я отодвинулся от него и швырнул компресс на столик у кровати.

– Пожалуйста, уходи, – заявил он таким тоном, что вежливые слова прозвучали почти бессмысленно.

И я ушел.

Двигаясь, словно в тумане, я привел в порядок другую комнату и поставил на поднос грязную посуду. Никто из нас почти ничего не съел. Ну что же. Я потерял аппетит. Я отнес поднос на кухню, затем отправился за дровами и водой. Вернувшись в наши комнаты, я обнаружил, что дверь в спальню Шута закрыта. Потом услышал, как он с грохотом захлопнул ставни, тогда я громко постучался к нему и сказал:

– Лорд Голден, я принес воду и дрова.

Он ничего мне не ответил, тогда я сложил поленья в камин и наполнил водой свой тазик. Остальное оставил у дверей его комнаты. Сердце мое наполнилось болью и яростью. Но злился я, главным образом, на себя. И почему я не понял, что он и в самом деле болен? Почему продолжал настаивать на дурацком разговоре, когда он так упорно ему сопротивлялся? В конце концов, почему не поверил мудрости нашей дружбы и не сумел поставить ее выше глупых сплетен тех, кто нас не знает? Но самое страшное заключалось в том, что я вспомнил слова, которые частенько повторял мне Чейд: извинения далеко не всегда могут исправить причиненный вред и излечить нанесенную рану. Я боялся, что сегодня разрушил все, что связывало нас с Шутом. Он был прав, этот разговор останется с нами до конца наших дней. Я мог лишь надеяться, что острота моих слов притупится со временем. Но то, что сказал он, разрывало мне сердце на части.