Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – паладин Господа

Он сумел опустить веки, но тень продолжала сжимать его горло. Я заорал:

– Все, Гендельсон, она ушла!.. Лежи, не открывай глаза, приходи в себя. Пощупай горло, ничего ли не сломал...

Его руки дрогнули, приподнялись. На этот раз, с закрытыми глазами, он не пытался ухватить ее за руки, а пугливо пощупал горло. Его пальцы свободно проходили через темные ладони.

Тень взвыла, Гендельсон вздрогнул, сделал усилие, чтобы приподняться. Я сказал, ненавидя себя:

– Главное, свои свинячьи глаза не открывай!.. А там хоть бобиком катайся...

Тень наконец убрала руки. Я вздрогнул, она повернулась ко мне, все еще плоская, видимая только на стене, но теперь я смотрел на нее не в профиль, чувствовал на себе исполненный злобы тяжелый нечеловеческий взгляд.

– Ты, – раздался глухой, но явно женский голос. – Ты... чужак... ты осмеливаешься?

– Осмеливаюсь, – подтвердил я.

– Ты осмеливаешься на...

– Ага, – согласился я, не дослушав. – И на это. И даже на то, что скажешь позже. Человек – это звучит... Поняла? Это звучит, дура.

Я шагнул к светильнику и одним махом загасил его. В полной черноте мелькнула паническая мысль: а не свалял ли дурака, ведь теперь это же все – тень...

В темноте послышался дрожащий голос Гендельсона:

– Сэр Ричард, что вы сделали? Что вы сделали? Почему темно...

– Глазки лопнули, – сказал я зло. – От натуги.

– Сэр...

Я перевел дух.

– А на фига снова зажег светильник? Тень бывает только при свете. Чем ночь темней, тем ярче звезды... и все такое. Ладно, досыпайте, благородный сэр. В следующий раз деритесь молча, поняли, сэр?.. Вы мне всю музыку звезд испортили... И драконов бы я наловил, может быть, с десяток.

Я чувствовал на спине его недоумевающий взгляд. Надо бы лечь спать, но я вышел в коридор настолько злой, что даже треснулся лбом о низкую балку и не обратил внимания. В голове звон, перед глазами завертелись спиральные галактики и рассыпались на сотни сверхновых.

Дурак. Дурак!.. Дурак. Вот оно решение, само лезло в руки. Это так просто.

Сердце не стучало, а тяжело бухало изнутри по ребрам. Жар распирал череп, я бесцельно постоял в коридоре, снизу пьяные крики, тянет жирной едой и вином, самое бы время напиться, забыться и все такое, но я не наркоманю даже в депрессии, у меня всегда ясный и трезвый разум, который говорит, что я никогда не жил ясным и трезвым разумом, вообще не жил разумом, а только спинным мозгом, гениталиями, какими-то смутными и неопределенными чувствами... Вот сейчас живу тем, что называют сердцем, хотя сам же знаю, что сердце – это такая мышца, что перекачивает кровь, гоняя ее по малому и большим кругам, как коней на ипподроме, снабжает организм кислородом...

Мимо меня проплывали стены, лица. Я на миг опомнился внизу в зале, когда пил среди веселых и беспечных, им завтра с караваном через опасный лес, потом через перевал, и неизвестно, пройдут ли они, или же по ним пройдут, потому надо пить и веселиться, пока живы...

Как вырванное из мглы воспоминание, когда увидел, как женщина вошла в свою комнатку, сбросила платок, и полумрак исчез, помещение вспыхнуло теплым золотистым светом. Затаив дыхание я наблюдал, как она повела плечами, платье соскользнуло на пол, а она, оставшись нагой, принялась расчесывать волосы. Свет от них становился все сильнее, вскоре они целиком исчезли в огне, а она, наклонив голову, все водила невидимым мне гребешком, по волосам проходила новая волна света, и в комнате становилось все светлее и светлее.

Я вжался в угол, свет уже слепил привыкшие к темноте глаза. Волосы слегка потрескивали, я отчетливо видел ее грудь, мягкий живот с выступающими валиками, красивые упругие бедра. Спина не то чтобы тонула в полутьме, от стен шел отраженный свет, но спина казалась темно-багровой, почти черной, как и вздернутые ягодицы, икры и голени.

Вообще она вся выглядела ожившей статуей из золота, на которую падает такой же золотой свет от костра. Я наконец сообразил, что подсматриваю, а это гнусненько, сколько бы нас ни приучали, что хоть подсматривать в замочную скважину неприлично, зато интересно, а значит – можно.

В конце концов потащился обратно, уже понимая, то если сегодня хорошо, то завтра с утра почему-то будет трещать голова. Меня кто-то догнал, сунул в руки кувшин с недопитым вином. Ах да, это ж я угощал всех, такая у меня широкая натура. Нетрудно быть широким, когда золотишко достается на халяву. Только и дел, что пройтись по дороге с амулетом в руке...

И все-таки я ухитрился не то промахнуться дверью, не то меня самого с хохотом гуляки подтолкнули к чужой, но я ввалился в комнату, очень похожую на ту, где остался Гендельсон. Гендельсона здесь нет, но не пойдет же он глушить себя вином, как глушу я, значит, это не та комната...

Маленькая хрупкая женщина стояла у окна ко мне спиной. На стук двери испуганно обернулась. Она была мертвецки синяя, от кончиков длинных ушей до пальцев ног, только волосы оставались снежно-белые, похожие на иней, но странным образом эта синюшность в такую душную ночь подействовала как глоток свежего воздуха.

Я остановился, за спиной захлопнулась дверь. Женщина начала открывать рот не то для пронзительного вопля, не то хотела позвать стражу, неужели путешествует одна, я торопливо вскинул руки.

– Погодите, леди!.. Я всего лишь спьяну промахнулся дверью. А меня не поправили... Я сейчас ухожу.

Она остановилась, уже набрав воздуха под самую завязку, – крик был бы еще тот, – выглядела в такой позе набратости воздуха жутко эротично, но для меня сейчас все так выглядит, уже опыт есть, сейчас я как раз самый что ни есть свободный человек и могу трахать все, что движется, без позорящих свободного человека религиозных или расовых ограничений, различий, пола, возраста, оседлости, имущественного ценза или принадлежности к иному биологическому виду или даже классу.

Я примирительно улыбнулся, сделал шаг назад. Ее тело заметно расслабилось, она даже выдавила улыбку. Глаза ее были огромные, зеленые, не просто приподнятые к вискам, а с наклоном почти под сорок пять градусов, длинный тонкий нос переходит в верхнюю губу, хотя по краям оставались отверстия с аккуратно закрытыми кожистыми клапанами.

– У вас неприятности, – произнесла она с сочувствием. – Вам очень плохо... но верьте, все невзгоды пройдут...

Я сказал с кривой улыбкой:

– Нет невзгод, а есть одна беда: ее любви лишиться навсегда... Еще раз простите за вторжение.

Она сделал шаг от окна в мою сторону, шаг доверия, ибо я нависал над нею почти на голову. Меня раскачивало, я пьяными глазами косился на ее высокую грудь, единственная на всем теле она была покрыта тонкими шелковыми волосами. Тоже синими. Вся кожа везде, где открыто взору, гладкая, как синий алебастр, но грудь – исключение, которое я не знал, как истолковать. Странно, чувствовал быстро нарастающее возбуждение. Все эти голые сиськи, крупные и горячие, мягкие и тугие – не то чтобы осточертели, но как-то приелись, что ли, стали привычными, а вот эти... да еще наверняка такие холодненькие...