Юрий Никитин - Трехручный меч

Но не воюйте, повторил я мысленно. Вот оно и есть Настоящее Зло, вот так и наступает с помощью самой темной магии, исторгающей из человеческих глубин самое скотское. Но та сторона таких методов войны не поняла, для нее сражение — это конная атака с опущенными навстречу врагу копьями. Можно еще под прикрытием лучников и арбалетчиков, хотя в оружии стрелков есть нечто неприличное, не мужское — убивать и ранить вот так на расстоянии. Рыцарям и в голову не приходит, что война против них уже идет, война на истребление, их уже осыпают тучей отравленных стрел, забрасывают грязью, стараясь сделать смешными — эта операция называется шуточками и приколами, мол, безобидное снижение образа.

Де Жюрминель с великим удовольствием наблюдал, как я изменился в лице, он просто упивался моим страданием, а я спросил обезьяну:

— Но, простите, человек ведь не только из половых органов?

Она вскликнула с глубоким сожалением:

— Да, это очень жаль, ведь стрекоза может совершить пятьдесят половых актов в сутки, а человеку такое, увы, не дано! Но наши колдуны работают в своих алхимических лабораториях с полной нагрузкой, создают эффективные мази, кремы, настойки и напитки, в несколько раз повышающие силу мужчин!

Я напряг мускулы, цепи громко зазвенели.

— Я, к примеру, на мужскую силу не жалуюсь.

Она покачала головой, голос стал поблажливым, словно разговаривала с малолетним идиотом:

— Да кому такая сила нужна? Здесь, когда говорят о силе, имеют в виду совсем другое. Как и слова «достоинство», «мужское достоинство» употребляются совсем в другом значении, чем в примитивных королевствах, которые наш великий Властелин Зла берется окультуривать. И мы ему поможем.

Де Жюрминель кивнул, глаза его не отрывались от моего лица. Мне почудилось разочарование, словно ожидал, будто упаду и начну кататься по земле, рыча и кусая себя за руки.

— Ну как?

— Опоздал, — ответил я честно. — Там уже хватает таких… Сперва побеждали, потом их начали бить.

Он нахмурился, быстро взглянул наверх. Я напрягся, все тело ноет, как это калики перехожие таскают такие тяжести всю жизнь, с такими цепями не побегаешь, не попрыгаешь, даже ходить удается с великим трудом.

Но сейчас хуже всего то, что и с колодой на шее видно, что небо краснеет на западе, солнце налилось багровостью, распухло, дышит тяжело, словно не спускается, а поднимается с мешком камней на двадцать четвертый этаж.

Де Жюрминель посмотрел в мое лицо, губы раздвинулись в усмешке:

— Страшно? Да, это великая радость — вот так поглумиться над противником! Понаслаждаться властью… Однако же я все равно не сделаю дурость и не брошу тебя в темницу, пусть даже самую что ни есть надежную. Эй, Осман! Пора.

В поле моего зрения появился все тот же Осман, заходящее солнце играет красными лучами по его мощной фигуре, обнаженной до пояса, выпуклые мышцы груди блестят, словно выкованные из старой красной меди, отблески играют на могучих мышцах рук, плеч, даже зубы блестят красным, будто уже напился моей крови. В руке подрагивает в готовности широкий палаш. Лезвие блестит, а тонкая бороздка для стока крови кажется глубже и темнее.

Я вперил взгляд в лицо де Жюрминеля, стараясь сделать взгляд как можно более оскорбительным:

— Ты ложишься спать с курами?

Он ухмыльнулся:

— Ни с курами, ни с петухами, хотя курочки… в моей постели бывают, бывают!

— Мужчины всю ночь в покер играют, — сказал я торопливо, следя за мечом в руках Османа. — А ты спать вместе с детишками? Не стыдно?

Он посмотрел на меня с недоброй усмешкой. Потянул паузу, у меня сердце остановилось, ибо Осман взял палаш в обе руки и уже изготовился, сказал нарочито медленно:

— Ну… почти убедил… Я в самом деле ложусь ближе к полуночи… но тебе так долго ждать не придется. Мне ведь еще надо проследить, чтобы тебя сожгли и пепел развеяли! Во избежание, так сказать. А потом выпью стакан хорошего вина и пойду спать.

Я перевел дыхание, стараясь делать это незаметно, но этот гад, конечно же, заметил, усмехнулся понимающе. Осман отступил на шаг, меч опустил, выпуклые глаза преданно следят за обожаемым хозяином.

— Вот-вот, — проговорил я наконец, — надо же продлевать удовольствие?

— По крайней мере, — ответил он, — можно. В разумных пределах.

— Что есть разумное?

Он покачал головой:

— Вижу, к чему клонишь. Нет-нет, никаких темниц. У меня будет неспокойный сон, если останешься, пусть и в темнице, еще хоть на сутки. Эй, ребята! Тащите его на ту сторону.

Меня ухватили, я нисколько не притворялся, в самом деле не в состоянии передвигать достаточно быстро ноги с такими цепями, а де Жюрминель довольно улыбался и потирал ладони. Похоже, оставил мне жизнь только потому, что вспомнил про какую-то великую гадость, покажет мне напоследок, от вида которой я должен буду упасть, проклясть Бога и долго-долго биться в конвульсиях.

С той стороны головного здания оказался, как ни странно, довольно приличный костел. По крайней мере, с виду в полном порядке, закатное солнце отражается в цветных витражах, нижняя половина костела уже в тени, густая тень пролегла по двору. От костела еще издали повеяло прохладой. Я настроился на торжественный лад, подходим медленно, как и положено, хотя дело в тяжелых цепях, а не в переизбытке почтительности. Широкие двери распахнуты, из церкви вывалилась группа пьяных подростков, в руках кружки с крепким элем, определил по резкому запаху, все ржут, как кони, один высморкался на стену и вытер пальцы о длинные блестящие волосы соседа. Тот пьяно загоготал.

Через пару шагов донесся грохот железа, стук молотков. Я в недоумении покосился на стражников, уж не кузницу ли разместили в костеле, грохот с каждым шагом громче, ритмичнее, мы подошли к воротам, мои волосы зашевелились и начали подниматься. Я круглый атеист, однако волосы встали дыбом сперва на загривке, потом и на руках встопорщились, а кожа вовсе огусинела: на паперти или аналое… или как называется это место, два голых до пояса попа, толстых до безобразия, как борцы сумо, наяривают на саксофонах, один лихо работает на ударниках, а рядом сисястая девка крутится у шеста, выгибается эротично» зазывно досматривает в зал на собравшихся гопников и панков.

— Ни фига себе… — пробормотал я потрясенно.

Де Жюрминель самодовольно улыбнулся:

— Что, шарахнуло?.. Смотри, смотри!

Двое ухватили меня за плечи, третий цепко захватил голову, заставляя смотреть на сцену. Попы трясут телесами и нательными крестами размером со сковороды, мокрая от пота кожа блестит, я от входа уловил смрад от немытых тел, девица во время одного из пируэтов ухитрилась сбросить платье, теперь вертится в крохотном лифчике и полоске трусиков, народ поддержал вялыми аплодисментами.