Юрий Никитин - Трехручный меч

— Слушок насчет Острова Смерти был хорош, хорош. Даже если смельчаки не гибли по дороге, то выживших брали на заметку, верно?

— Точно, — ответил он. — Тебя вели всю дорогу. Конечно, по пути старались убить, но тебе просто везло. А здесь для тебя приготовили встречу, даже экскурсоводов приготовили, везде указатели расставили, стрелки намалевали… Все мы ждали, затаив дыхание, и ты нас не подвел! Явился точно в определенный час, только насчет трубы у нас заключались пари, но ты вылез из той, на которую ставило большинство, так что выигрыш у ребят оказался невелик.

Через дверной проем шагнул, пригибая голову, чтобы не расшибить лоб, огромный детина. Обнаженный до пояса, как и я, только еще шире, толще, огромнее и даже выше на полголовы, отчего я, несмотря на избитость, переломанные кости, тяжелые цепи по ногам и рукам и колоду на шее, ощутил себя уязвленным, ну не любим мы, мужчины, тех, кто выше нас ростом, не любим.

В толстой волосатой лапе зажат эфес широкого палаша, настолько широкого, что это уже не палаш, а нож гильотины. Я зябко поежился, сказал быстро, видя, как этот гигант двигается к нам:

— А в какую темницу меня поместят?

Он ехидно улыбнулся:

— Надеешься на соседа? Мой благородный брат, чей трон я узурпировал, пал от моего меча сразу же, понял, дурачок? Я его попросту убил, а не бросил под надежную стражу в самую дальнюю камеру моей подземной тюрьмы.

Я запнулся, спросил довольно глупо:

— А его… сторонники?

Он кивнул:

— Хороший вопрос. Но для его сторонников плаха была достаточной, не так ли? Зачем людей мучить в подземельях?

Осман подошел и встал рядом с Темным Властелином, я его все-таки предпочитаю называть де Жюрминелем. Я не отрывал взгляда от широчайшего лезвия, для которого явно не существует ножен, такой палаш предназначен быть носимым в обнаженном виде. Де Жюрминель перехватил мой взгляд, ехидно усмехнулся.

— Но я все-таки уверен, — пробормотал я тупо, — что темница… гм… обязательна…

Он перебил:

— Что заставляет тебя думать такую глупость, что я брошу тебя в темницу?

Я удивился:

— А как же? Как иначе торжествовать, бахвалиться победой, чувствовать себя победителем? Убил — и все, нет длящегося ощущения победы, когда знаешь, что лютый враг наконец-то повержен, наконец-то в цепях, в любой момент можно прийти и плюнуть на него, вытереть ноги?.. Да только осознание, что в подвалах в цепях враг, придает вкус еде и вину, поднимает тонус и улучшает цвет лица! Кроме того, продляет жизнь, дает долголетие, улучшает сон, способствует лучшему усвоению пищи и процессу выделения, захвату свободных радикалов и поднимает общий иммунитет, который с годами, увы, слабеет!

Слушал он с интересом, призадумался на миг, тут же помотал головой:

— Все верно, но я как-то буду спать еще спокойнее, зная, что тебе отрубили голову. На моих глазах! А труп сожгли. А мелкие радости, что не буду видеть тебя в цепях… ладно, хрен с ними, безопасность выше.

Я потряс цепями:

— Да какая от меня может быть опасность?

Он пожал плечами:

— Сейчас нет. А вдруг появится? Не скрою, мне приятно смотреть на тебя в цепях. И приятно видеть, что ты видишь меня победителем. Да, это сладкое ощущение, его будет недоставать… Но, что делать, я не дурак, ты уже заметил? Эй, Осман!

Я сказал торопливо:

— Да разве можно приносить удовольствие в жертву целесообразности?

— Нужно, — ответил он.

Осман широко улыбнулся, рот стал как у гигантской жабы, глаза превратились в узенькие щелочки. Широкое лезвие ярко заблистало в свете факелов, а зубы Османа тоже блеснули в нехорошей усмешке. Он начал поднимать палаш, я вскрикнул торопливо:

— Ты сказал, будешь спать спокойно, если я буду казнен?

— Да, — ответил де Жюрминель.

— Но ты еще не отправляешься спать?

Он кивнул, глаза стали внимательными.

— Нет, а что?

— Ну тогда можешь насладиться торжеством хотя бы до конца дня, — предложил я с отчаянием. — Пока бодрствуешь, уж точно ничего не случится!

Он ухмыльнулся:

— Вообще-то, и, когда я сплю, ничего не случается, народ мне предан, но я не люблю рисковать.

— А когда-то любил! — сказал я с вызовом.

Он неожиданно кивнул:

— Откуда знаешь? Ах, догадываешься… Конечно, без риска не захватить эти владения, но вот удерживаю их я уже без риска. Но ты прав, тебя казнят ближе к вечеру. Я не хочу засыпать, зная, что мог бы избавиться от врага и не избавился. Напротив… сон мой будет несколько… беспокойным.

— Трус, — сказал я с чувством.

— Трусость, — ответил он спокойно, — свойственна высоким организациям. Только примитивы не понимают, что теряют, когда расстаются с жизнью. Я, к примеру, в своем королевстве наладил образцовый порядок. А всех повивальных бабок выслал из страны. Я построил хорошие больницы, теперь все дети рождаются только там. Сам понимаешь, от чего я обезопасился!

— Еще бы, — сказал я горько. — Если сирот помещать в приюты, тебя будут называть благодетелем. И никакие звери не подберут в лесу и не вырастят ребенка, что станет твоим убийцей.

Он повернулся к двери, бросил стражникам повелительно:

— Взять его покрепче! Ведите за мной. Если не сможет идти — убейте.

Я вздрогнул, сделал торопливый шаг, цепи жутко загремели на каменном полу. Тяжелая толстая доска пригибает к земле, я страшился упасть, тогда уж точно не сумею подняться, а это сочтут за попытку к бегству, здесь такие, им только дай повод, я собрался с силами и потащился за сверкающим рыцарем, кто бы мог подумать, что под такой блестящей личиной такой темный гад, еще он наверняка Вагнера слушает, балет смотрит, французские коньяки пьет, Набокова полистывает, сволочь извращенная, мне бы только выбраться отсюда, я бы научил тебя свободу любить и Головачева читать, гад…

Мы долго двигались бесконечным коридором, из комнат и кухонь выглядывали любопытные морды, но, наткнувшись на мой горящий взор героя, испуганно вспикивали и пропадали. Цепи громыхают при каждом шаге, а те, что на ногах, еще и грохочут по плитам, звякают, стражники придерживают меня за локти, но вовсе не затем, чтобы не дать упасть, они и сейчас меня страшатся, уроды, как будто я что-то могу, измученный, избитый, жадно хватающий ртом воздух.

Впереди на порог лег яркий солнечный свет. Я преисполнился надеждой, но, когда меня вывели из здания, сердце упало: солнце давно миновало зенит и двигается к закату. Де Жюрминель сделал несколько шагов, картинно развернулся. За мной вышел Осман, гильотинный тесак в кингконговой лапе колышется при каждом шаге, солнце зловеще скачет с широкого лезвия на стены, словно отражается от ряби на воде.

Двор просторен, но напоминает внутренний двор тюрьмы: такие же высокие каменные стены, даже выше, намного выше, под ногами плиты из гранита подогнаны так плотно, что травка не пробьется. В дальнем углу несколько человек упорно рубится на тупых мечах, бьют по чучелу копьями.