Дэйв Дункан - Меченые Проклятием

Ей вспомнился ее отец — как давно это было! Однако Булрион Тарн раньше предлагал себя в другой роли. Она нуждалась в его силе, и цена не будет тягостной.

— Ты сегодня вечером немного похвалился, старик.

Он долго молчал. Вероятно, она возмутила его деревенскую душу до самой глубины, и теперь он проникнется к ней презрением навсегда, как к распутной женщине, городской шлюхе.

— Нет.

— Ты не докажешь это? Не надо никаких обещаний. Только на конец ночи.

— На конец ночи или навсегда, Гвин Солит, как угодно тебе.

Обнимая ее сильными руками земледельца, он пошел с ней в Павлинью комнату. Свеча не горела, но лучи Ивиль играли на позолоте фресок и отбрасывали столько света, что можно было разглядеть огромную кровать в середине комнаты. Булрион тихо прикрыл дверь.

Она расстегнула пуговицы своего платья, и оно соскользнуло на пол.

— Ты правша или левша?

Он усмехнулся — смущенно.

— Если надо ради хорошего дела, так и то и другое.

Нагая, она скользнула под одеяло и подвинулась, освобождая место для него. Они вместе утонули в перине. Он был большим, плотным, волосатым. Он был теплым и пахнул, как пахнут мужчины. Руки, сомкнувшиеся вокруг нее, были тяжелыми и могучими. Он притянул ее к себе.

Он обнимал ее крепко, очень крепко, и молчал, и ничего больше. Она покорилась вкрадчивой неге прикосновения тела к телу и почувствовала, как постепенно расслабляется в оковах его мощи. Объятия любящего — более надежный приют, чем любое здание, решила она. Она оставалась одинокой достаточно долго. Чересчур долго. Кэрп не поставил бы ей в вину все это. Через какое-то время она прошептала:

— Если ты будешь и дальше медлить, я усну.

— Так усни. Я не мальчишка и могу подождать.

Она вопросительно поерзала бедром.

— Ты не похвалялся.

— Да, но это подождет. Пока тебе больше ничего не нужно.

— А как же ты? — пробормотала она.

— Я вполне доволен. И даже больше. Спи, Ниен, спи.

А, так ему это известно?

— Как тебя называли твои жены? — прошептала она сонно.

— Булл-Бык.

— Докажи.

— В другой раз.

И она уснула в его объятиях.

Утро. С резью в глазах от бессонницы, окруженный эскортом воинов в звенящих кольчугах, Булрион Тарн поднимался по лестнице, такой широкой, что по ней свободно проехал бы воз с сеном. Дворец правителя города был построен для того, чтобы поражать граждан огромной империи величием и славой давно умерших императоров. И уж конечно, он поразит одного старого разжиревшего земледельца, так ведь?

Как бы не так! Нынешние обитатели дворца были недостойны своих предшественников. Он видел пыль в углублениях мраморных перил. Выцветшие гобелены на высоких стенах изъела моль. Цепи больших люстр были затканы паутиной. «Мои предки разграбляли дворцы получше этого».

Но он-то не варвар, сеющий ужас. Он просто старик земледелец. Шестнадцать членов его семьи были заперты в «Гостинице на улице Феникса», то есть оставались заложниками. Как и Гвин Ниен Солит. Она стала нежданным обновлением его жизни, возможно, очень важной фигурой в ней. У него еще не было времени разобраться во всех этих сложностях. А теперь его призвал к себе правитель. Почему его, а не Гвин? Почему в такой спешке? Чем может быть столь важен один старый земледелец, что глава Далингского магистрата захотел увидеть его, едва рассвело?

А ступеньки все уходили и уходили вверх. Молокососы вокруг него были обременены доспехами и оружием, но поднимались бодро, без признаков утомления. Булрион Тарн, увы, весил куда больше любого из них и обливался потом. Хуже всего в наступлении старости — несправедливость. Он же не чувствует себя старым! Что бы ни говорило ему зеркало (он старался не глядеть на зеркала), внутри он чувствует себя точно таким же, каким был всегда. Лишь в редких случаях, как, например, сейчас, ему приходилось признавать счет лет на грифельной доске его жизни. Он слышал, как его дыхание становится хриплым, — а раз он, то и его эскорт. Но будь он проклят всеми Судьбами, если попросит их подниматься помедленнее.

И он добрался до верхней ступеньки живым. Они повели его по широкому коридору в залу, сверкающую позолотой и хрусталем. На первый взгляд она показалась ему почти пустой, огромной, отдающейся эхом равниной, но тут же он увидел, что в ней расставлено столько мебели, что хватило бы на десять домов вроде его собственного. Пол покрывали многоцветные мозаичные узоры и картины. Стены и потолок, наверное, когда-то были изукрашены еще более ярко, но теперь поблекли, покрылись пылью. В дальнем конце сидел какой-то человек и писал. Воины направились к нему.

И все это — чтобы произвести впечатление на какого-то земледельца?

Он не заметил знака остановиться и чуть не уткнулся в спину начальника над воинами. Они молча стояли шагах в десяти от стола. По его ребрам стекали струйки пота. Теперь его заставят ждать, преподадут еще один урок смирения.

Стена позади стола была отдана великанам — мужчинам и мальчикам, изгибающимся в сложной мозаичной пляске. Изображение казалось бессмысленным, пока он не вспомнил, что кволцы верили, будто Судьбы — мужского пола. Тут он разобрал, что четырнадцать главных фигур возвышались над крохотными смертными жертвами и взысканными на заднем плане.

Как и следовало ожидать, центральной фигурой была Поуль, но только тут она сияла на своем троне в образе юного владыки дня, таилась в ночи, как темный старый повелитель мертвых. Уместно! Огоуль, распределительница жребиев, была мальчиком, рассыпающим золото, и мужчиной, улыбающимся зубчатым зигзагом молнии. Тоже приемлемо, но все прочие образы выглядели неуклюжей выдумкой художника. Он тщился воплотить подательницу перемен в мужской облик — мужчина со сферой, мальчик с полумесяцем, хотя мать и дитя подходили для Айваль куда больше. Муоль воплощал страсть, как разъяренный воин и любовник с огромным членом, — это Булрион счел кощунственной непристойностью. Седовласый мудрец, пишущий в книге, вполне подходил для Джооль, подательницы законов и истины, но не разнузданный мальчишка, сокрушающий город — нелепый, почти граничащий с богохульством. Ивиль как подательница Здоровья выглядела до смешного мускулистой, а в своей мрачной ипостаси казалась собственной жертвой. Младенец с песочными часами, видимо, Шууль, и, вероятно, она же была дряхлым старцем на костылях, но только тот угол отсырел, и часть штукатурки осыпалась.

Никакого особого впечатления картина на Булриона не произвела. У себя в доме он такую бы не поместил. А его предки вытащили бы свои огнива. Не только из-за подмены пола — зарданское презрение к искусству живописи переходило в отвращение при виде любого зримого изображения Семерых. Жизнь, перемена, случай, здоровье, страсть, мысль и время управляли миром — так что еще нужно, кроме этой строгой и простой веры? Любая попытка воплотить ее в образы только принижала ее.