Роберт Говард - Сборник Избранные произведения в 8 томах. Компиляция

Орлиное Перо прочертил глубокие борозды в мускулах у меня на спине. Шрамы остались и по сей день. В эти впадины можно кулаки засунуть Шаман глубоко рассек мои мускулы и продел сквозь них сыромятный ремень, крепко связав их, а потом перебросил ремень через ветку дуба и с помощью силы, которую можно объяснить только колдовством, поднял меня над землей, так что ноги мои стали болтаться высоко над травой. Он закрепил ремни и оставил мое тело висеть, а сам стал бить в барабан из кожи, снятой с живота вождя липанов. Шаман барабанил так медленно, что тихий, зловещий грохот его барабана лишь подчеркивал мои мучения, смешиваясь с шорохом ледяного ветра.

Ночь все тянулась и тянулась. Звезды скользили по небу. Ветер то замирал, то начинал дуть с новой силой. Барабан продолжал монотонно выстукивать свою дробь, и постепенно звук его стал меняться. Это был уже не барабанный бой, а грохот копыт неподкованных коней, несущихся по прерии. Уханье совы стало не уханьем, а криком смерти, вырывавшимся из глоток воинов древности. Пламя мучений затуманило мой взор ревущим костром, вокруг которого прыгали и пели черные фигуры. Я больше не раскачивался, свисая на окровавленных ремнях с ветки дуба, а стоял, выпрямившись во весь рост, у столба пыток. Ноги мне лизало пламя, а я пел свою песню смерти, бросив вызов врагам. Прошлое и настоящее фантастически и страшно слилось и перемешалось. Во мне боролось сто личностей (мои былые воплощения), до тех пор пока у меня не осталось ни времени, ни пространства, ни формы, ни обличья. Теперь для меня существовал лишь извивающийся, крутящийся хаос людей, событий и образов. А потом все оказалось отброшено в никуда бронзовым, раскрашенным, торжествующим всадником на коне, чьи копыта высекали искры. Всадник несся на фоне пылающего занавеса темного заката. Воин-команч ликовал, как ликовать может лишь варвар. И вместе с ним ликовал его конь.

Когда они проскакали, мой измученный разум сдался, и я потерял сознание.

В сером свете зари, пока я висел, обмякнув и лишившись чувств, Орлиное Перо привязал к моим ногам черепа бизонов, которые, как сокровища, хранил с давних времен. Под их тяжестью кожа и жилы прорвались. Я упал на траву у подножия древнего дуба. Боль от этой свежей раны оживила меня, но боль изрезанного и изодранного тела ни в какое сравнение не шла с великим прозрением. В тот темный предрассветный час, когда барабан перемешал прошлое и настоящее, а сознание, которое всегда борется с более неопределенными чувствами, капитулировало, знание, которого я добивался, пришло ко мне. Боль была необходима — великая боль помогла преодолеть сознательную части души, управляющей материальным телом. Я пробудился, но память о прошлых воплощениях осталась. Называйте это как вам угодно — хоть психологией, хоть магией. Меня больше не будут мучить неопределенные образы, тяга к насилию, которая была всего лишь имплантированным инстинктом, созданным тысячей лет скитаний, охот и битв. Я мог найти облегчение в воспоминаниях, снова пережив дикие деньки своего прошлого. Так что…

Я помню много прошлых жизней, череда которых протянулась в такую далекую древность, что историки изумились бы, узнав об этом. И вот что я обнаружил; жизни команча разделялись отнюдь не сотней лет. Иногда возрождение происходило почти сразу же, иногда между жизнями проходило много лет. Уж не знаю, по какой необъяснимой причине все так устроено.

Мне неизвестно, какое «я» обитает ныне в теле американского гражданина, зовущегося Джоном Гарфилдом, в прошлом имевшего много диких, раскрашенных воплощений… к тому же не в столь уж отдаленном прошлом. Например, во время своего последнего появления в роли воина на сцене великого Юго-Запада я был неким Эзатемой, скакавшим рядом с Куоно Паркером и Сатантой из племени киова. Меня убили в битве при Адоб Уоллс летом 1874 года. Между Эзатемой и Джоном Гарфилдом существовала интерлюдия в виде слабого, деформированного ребенка, родившегося во время бегства племени команчей из резервации в 1878 году и оставленного умирать где-то на бесплодных западных равнинах. Я был… но зачем пытаться перечислить все жизни и тела, что были моими в прошлом? В моей памяти сокрыты воспоминания бесконечной цепи раскрашенных, обнаженных фигур в перьях, протянувшейся далеко в незапамятные времена… во времена настолько отдаленные и немыслимые, что я сам не решаюсь переступить их порога.

Мой белый читатель, я не стану и пытаться увлечь тебя с собой. Ибо мое племя очень древнее, оно уже было древним, когда мы жили в горах к северу от Йеллоустоуна и путешествовали пешком, навьючив на собак свои скудные пожитки. Исследования белых людей остановилось на этом периоде нашего прошлого. Так оно и лучше для их душевного спокойствия и их прекрасно упорядоченных теорий относительно истории человечества. Но я могу порассказать вам такое, что вышибет из вас ту улыбчивую снисходительность, с которой вы читаете эту повесть о народе, уничтоженном вашими предками. Я мог бы порассказать вам о долгих скитаниях по континенту, все еще кишащему доисторическими ужасами, — но довольно.

Я расскажу вам о Железном Сердце, Скальпохвате. Из всех тел, что были моими, тело Железного Сердца почему-то кажется более тесно связанным с телом Джона Гарфилда из двадцатого века. Именно Железное Сердце я видел в своих снах. Воспоминания о нем, смутные и непонятные, преследовали меня с юности. И все же, рассказывая вам о Железном Сердце, я должен говорить устами Джона Гарфилда, или же мой рассказ окажется всего лишь невнятным бредом, не имеющим для вас ни малейшего смысла. Я, Джон Гарфилд, — человек двух миров, с разумом, не принадлежащим целиком ни краснокожим, ни белым. Но я все же худо-бедно могу понять и тех и других. Позвольте мне рассказать повесть о Железном Сердце — не так, как рассказал бы ее Железное Сердце, а как — Джон Гарфилд, чтобы вам все было понятно.

Запомните, есть много такого, о чем я не стану говорить. Есть сцены жестокости и дикости. Я — Джон Гарфилд — рассматриваю их как естественные продукты той жизни, какую вел Железное Сердце. Но вы не поймете, не сможете понять эту жестокость и в ужасе отвернетесь. Есть и другие вещи, о которых я лишь упомяну. У варварства свои пороки, свои слабости, и их не меньше, чем у цивилизации. Ваши цинизм и утонченность — слабые и ребяческие по сравнению со стихийным цинизмом и утонченностью того, что вы называете дикостью. Если наши достоинства были бы не испорчены, как у новорожденного детеныша пантеры, то наши грехи — подревнее Ниневии. Если… но довольно. Я расскажу вам о Железном Сердце и об ужасе, который он повстречал, Ужасе из Неведомых Времен, который был древнее, чем забытые развалины, лежащие скрытыми в джунглях Юкатана.