Такаббир Кебади - Трон Знания. Книга 5

Она забилась в уголок. Больше забиваться некуда. Одиночка два на три, до потолка полтора метра. Тюфяк с соломой, нужник. Один угол свободный. Она забилась в этот угол и всю ночь проплакала. Первую ночь здесь все плачут. Потом понимают, что не встать им в полный рост до конца жизни, не выпрямиться.

И почему-то полюбился я ей. Как прихожу на дежурство, сутки через три, так она зовёт. Не сразу. Дожидается ночи, когда все разойдутся и останемся только мы с напарником. Ночью здесь больше никто и не нужен. Сбежать невозможно. Ночью двое дежурят, ещё двое постовых входы охраняют.

Так вот, дожидается она, когда в камерах стоны и ругательства утихнут. Руку промеж прутьев протягивает и пальцами к себе. А пальцы тонкие, длинные, ей бы на роялях играть. Я приседаю перед решёткой на корточки, а она про него расспрашивает. Говорю, нету его, не приехал. А когда сказал, что он жену привёз, она снова всю ночь проплакала. А в следующее дежурство меня подзывает и говорит: «Сообщи ему, что я здесь». «Да кто ты такая?» — спрашиваю. А она, жена, говорит.

Я пригрозил, что врача позову, а тот в психушку отправит. Она и перестала просить. Но о нём каждый раз расспрашивала.

А тут через полгода или чуть больше слышу, пищит что-то и пищит. Думал, крыса. Добавил керосина в лампу. Ночь, темно. Заглядываю в лаз, а у неё ребёнок в подоле, и сама вся в крови. Мы-то в камеры не заползаем. Баланду подаём в кормушку. И никто ж не знал, что девка брюхатая. И никто перед заключением не осмотрел. Торопились, наверное. Без вещей доставили, в одной ночной рубашке, босиком. На улице лето было, но мороз ударил. Видать, вытащили её из постели и прямиком сюда. Я уж потом старое одеяло ей принёс, башмаки жены. Окочурилась бы девка, у нас здесь даже в жару ледник. От начальника тюрьмы мне за это, правда, влетело, но ничего, перебухтел.

И вот заглядываю я в камеру, а она меня хвать за руку. И держит крепко-крепко. Смотрит мне в глаза, а у самой в глазах ужас. «Спаси ребёночка, — говорит. — Убьют его, убьют». А я говорю: «Да кто ж его убьёт? Его в приют отправят. Найдут новую мамку». А сам напарнику знак делаю: дуй за врачом. У нас своего врача нет. Вызывной врач. Обычно зовём, когда кто-то умирает или с ума сходит.

Она одной рукой младенца к себе прижимает, второй рукой меня держит, не выпускает. И дрожь такая, что я сам затрясся. «А тот убьёт, кто меня сюда запрятал, — говорит. — Кто женил его на другой». Думаю, с ума сошла девка, а сам на ребёночка смотрю. У меня ведь у самого такой махонький. Не дождусь, когда ты приедешь, посмотришь.

Спрашиваю: «Кто родился?» «Мальчик». Сынок, значит. И у меня сынок. Мой в пелёнках, а этот в грязном подоле.

Тут врач пришёл. Попросил ребёночка к решётке поднести. Она поднесла. Врач лампой присветил. Говорит: «Здоров. Утром приду, бумагу выпишу. Дайте ей тряпку ребёнка замотать». Как будто у нас не тюрьма, а ткацкая мастерская. Я ему: «А узница как? Не посмотришь? Ведь только родила». Он на меня посмотрел горестно: «Не могу. Мне в камеру нельзя, а ей из камеры нельзя».

Я и сам знаю, что нельзя. Но тут ситуация такая… При мне ещё никто не рожал. И в основном мужики сидят, а тут девонька.

Я говорю: «Никто не узнает». А врач: «Ваш начальник зверь, а у меня трое деток». И к девоньке наклонился: «Место вышло?» А она ребёночка прижимает и глаз с меня не сводит.

Вздохнул врач и пошёл восвояси. А девонька опять за своё. Убьют, говорит, ребёночка. Он законный наследник престола. Кровь невинного дитя на твоих руках будет.

Я думал час. Хожу и думаю. А мой напарник за мной ходит. Молодой, сопливый. Ходит и трындит на ухо: «Я бы взял. А куда нести? Жены нет. Квартира съёмная. Жалко мальца. А вдруг и правда король? А у тебя баба кормящая».

Я говорю: «Раньше надо было думать. Теперь поздно. Соседи в камерах знают. Врач знает». А напарник мне: «Да я сейчас тебе с десяток трупиков куплю». Сгребли с карманов мелочь, он и побежал. Нету его, нету. Приходит. Приносит трупик в ворохе простыни. Ему-то хорошо. Постовому сказал, что за тряпкой для младенца пошёл. И тряпку принёс. А мне что делать?

Покрутились мы малехонько, подождали, пока узники разоспятся. Лампу притушили. Ей в кормушку труп, а мне ребёночка. Малюсенький, худенький. Скелетик, обтянутый кожицей. Мой сыночек таким не был.

Девонька меня подзывает и кулак между прутьев просовывает. «Возьми, — говорит. — Это тебе за труды. Люби его крепко». И мне на ладонь колечко. Смотрю на кольцо и думаю: «Вот же болван!» Я писал уже, что она в одной рубашке поступила. А я и не стал её обыскивать. Прятать-то негде. Ни трусов, ни носков. Девка молодая, красивая. В полуобмороке. Представил, как я её лапаю, и не стал.

Короче, я ребёночка, как цыплёнка, за пазуху заткнул, колечко в карман спрятал. Постовому сказал: «Схожу за сменной одеждой. Её рубашка в крови, завоняется. Продыху не будет».

Прибежал домой, поднял жену. Говорю, мол, так и так, вышел воздухом подышать, а тут младенец на скамейке. Говорю: хочешь, оставим. Оформим найдёныша. Хочешь, в приют отнесу. Жена сразу охи-ахи. Сразу к груди его приложила. А я спрятал колечко, схватил старое платье и бегом назад.

Утром сдали дежурство. Не успели переодеться, кричат: «Оба к начальнику тюрьмы!» Стоим мы с напарником в кабинете, а сердце в паху стучит. Этот олух, сопляк, купил труп и не глянул. А мы не глядя труп узнице. А она не глядя на тюфяк положила и всю ночь прорыдала. А утром пришёл врач. А в документе графа: особые приметы. Ну он и захотел мальчика дотошно осмотреть. Осмотрел. А вместо писюна щёлка. Чёрт! Щёлка! Ну как так? Родился мальчик, а умерла девочка. Тут и постовой пришёл. Тот, который на выходе дежурил. Говорит, оба выходили, оба приходили.

И мой напарник делает шаг вперёд…

Ты не представляешь, что я чувствовал. Не представляешь. Напарника на допрос повели, меня часок промурыжили, потом отпустили. Прибегаю домой, и не знаю, что делать. Думаю, сдаст сейчас меня напарник. И меня, и жену, и сыночка моего ненаглядного, всех загребут. И не отмажешься, когда в люльке их двое.

Достал колечко. Дорогое, хотя в камнях я не разбираюсь. Камни красивые, зелёные. Может, изумруд, не знаю. Продел в колечко шнурок, надел ребёночку на шею. Пусть продаст кто-то другой, малышу что-то купит. Взял ребёночка и, пока жена на кухне крутилась, выбежал из дома. А оставить негде. Кругом толпы, хоть и утро раннее. Праздник Лая, будь он неладный. Я только к чьему-то крылечку, обязательно кто-то идёт. И собаки бегают. Чёртовы дворняжки. Съедят же, думаю, съедят, а у него и плакать-то силёнок нету.

И тут мне показалось, что шагает за мной кто-то. Я на рынок. Людей валом, стражей, защитников толпы. Не меня ли ищут? Струсил я. Струсил. Знай, твой брат ссыкло! Пятый десяток, а в заднице до сих пор бздо играет.