Эрин Моргенштерн - Беззвездное море [litres]

– Да благословят и оберегут вас боги, мистер Роулинс, – говорит он, снимая руку со лба.

Закери кивает, берет свою сумку, меч и выходит из кабинета.

Держась ближе к стенам, по краю Сердца он обходит те части пола, что еще старательно себя ремонтируют, не оглядываясь назад, не глядя под ноги, а только вперед на рухнувшую дверь, ведущую к лифту.

Мирабель стоит посреди аванзала, потряхивая спутанными волосами, которые зримо розовеют и на глазах становятся ярче. Большую часть пыли с лица ей удалось стереть, и она успела переодеться в тот же пушистый свитер, в котором была в первый раз, когда Закери увидел ее не в маскарадном платье.

– Он благословил тебя, верно? – спрашивает она.

– Да, – Закери еще чувствует, как покалывает ему кожу.

– Это хорошо, – кивает Мирабель. – Нам понадобится вся возможная помощь.

– Да что случилось? – спрашивает Закери, оглядываясь на разруху вокруг. Светящиеся янтарные стены все в трещинах, часть обвалилась. Из шахты лифта несет дымом.

Мирабель смотрит вниз, на каменный мусор, и подталкивает что-то носком ботинка. Несколько игральных костей, стронувшись от этого пинка с места, начинают катиться – но не останавливаются, а падают в трещину в полу и там исчезают.

– Аллегра настолько отчаялась, что попыталась закрыть дверь с другой стороны, – объясняет она. – Скажи, Эзра, тебе нравится это место?

– Да, – сбитый с толку, отвечает Закери, но даже утвердительно кивая, он понимает, что вовсе не имеет в виду это место таким, какое оно сейчас, с опустелыми коридорами и разбитой вселенной. Он подразумевает то, каким оно было раньше, живым. Он имеет в виду переполненный бальный зал. И множество искателей того, для чего у них нет названия, искателей, которые находят это в историях, написанных и неписаных, и друг в друге.

– Но не так сильно, как Аллегре, – говорит Мирабель. – Моя мать исчезла отсюда, когда мне было пять лет, и после этого меня растила Аллегра. Это она научила меня рисовать. Она ушла, когда мне было четырнадцать, и начала тут все запечатывать. А с тех пор, как я принялась рисовать двери в надежде, что кто-то сюда все-таки доберется, хоть кто-то еще, она много раз пыталась убить меня, решила, что я опасна.

Она замолкает, и Закери не знает, что на это сказать. У него и так голова кругом от перебора с историями и слишком запутанных чувств.

Это, вообще говоря, такой момент, когда надо бы сказать, что ему жаль, потому что так оно и есть, но чувство кажется слишком мелким, или надо бы взять Мирабель за руку и, ничего не говоря, выразить понимание жестом, – но рука ее слишком далеко.

В общем, Закери ничего не делает и не говорит, и момент упущен.

– Надо идти, у нас дела, – говорит Мирабель. – Как это твоя мама называет такие моменты? Знаковые? Однажды я с ней встречалась, и она угостила меня кофе.

– Правда? – удивляется Закери, но Мирабель уже идет к лифту.

Двери расступаются перед ней. Лифт находится на несколько дюймов ниже уровня пола и оседает еще на дюйм, когда Мирабель в него входит.

– Ты как-то сказал, что веришь мне, Эзра, – произносит она, видя, что Закери медлит.

– Так и есть, – признает он, осторожно становясь с нею рядом. Пол лифта кажется ненадежным, а меч в руках – тяжеленным. Ощущение покалывания прекратилось. Удивительное спокойствие снисходит на него. Он готов быть подельником в том, что последует дальше. – Куда это мы, а, Макс? – спрашивает он.

– Мы – вниз, – говорит она, делает шаг назад, а затем, приподняв ногу, с силой пинает дверь лифта.

Тот, вздрогнув, падает еще на несколько дюймов, а затем спокойствие Закери взлетает стремглав вместе с его желудком, ибо лифт ухает вниз.

Дориан погружается в медовое море, течение неспешно утягивает его вниз. Мед – среда слишком плотная, чтобы по нему плыть, утяжеляет одежду, сковывает по рукам и ногам. Жаждет утопить в своей сладости.

Такой вариант не входит в первую сотню способов, которыми он предполагал умереть.

Даже близко не входит.

Непонятно, где верх, он и глаз разлепить не может, и только изо всех своих сил тянет руку в ту сторону, в которой, сдается ему, находится белый свет, но ощутить, выбрались ли его пальцы на воздух, близко ли он к поверхности, – ну никак не возможно.

Надо ж, какой до глупости поэтический способ отдать концы, думает он, и тут кто-то хватает его за руку.

Его вытягивают из моря вдоль чего-то, что ощущается как стена, и усаживают на гладкую, твердую и, похоже, не очень устойчивую поверхность.

Дориан пытается выразить благодарность, но едва приоткрыв рот, давится липкой сладостью.

– Сиди, – раздается чей-то голос, вроде близко, но глухо и издалека.

Глаза по-прежнему не разлепляются, но обладатель голоса придерживает его, не позволяя встать. Каждый вдох – сладкий, и кажется, что поверхность, на которую его усадили, уходит из-под него. Какой-то звук, визгливый и резкий, прорывается в забитые медом уши. Что-то цапает его за плечо, острое, словно когти. Он прикрывает голову руками, но от этого совсем уже душно. Кое-как он стирает с лица мед, сморкается медом, и дышать становится совсем чуть-чуть легче.

Внезапно поверхность, на которой он сидит, накреняется, и он скользит вбок. Когда поверхность выравнивается, визг утихает. Дориан кашляет, кто-то сует ему в руку мокрую тряпку. Он вытирает ею лицо – этого достает, чтобы открыть глаза и начать соображать, где он и на что он смотрит.

Он в лодке. Нет, он на корабле. Нет, вроде на борту бота, который пыжится сойти за корабль, с гирляндами из крошечных фонариков, развешенными между темными парусами. А может, это и настоящий корабль. Кто-то помогает ему содрать с себя пропитанный медом кафтан.

– Они улетели на время, но скоро вернутся, – говорит голос, теперь уже более внятный. Дориан поворачивается, чтобы получше разглядеть свою спасительницу, которая, перегнувшись через поручень, встряхивает его кафтан с пуговицами-звездами, отпуская мед каплями назад в море.

Волосы ее – хитросплетение темных волн и косичек, подвязанное сзади лоскутком красного шелка. У нее смуглая кожа с отчетливым рисунком веснушек по обе стороны переносицы. Темные глаза окольцованы черными и мерцающими золотыми линиями, которые скорей боевой раскрас, чем макияж. Полоски коричневой кожи завязаны, как жилет, поверх того, что когда-то могло быть свитером, но теперь это в основном вырез, образованный распущенными петлями, и закатанные рукава, кое-как, широкими стежками сшитые пряжей другого цвета, так что плечи и верхняя часть рук у нее открыты. Вокруг левого трицепса изгибается заметный шрам. На ней пышная многослойная юбка, присборенная на манер парашюта, светлая, почти бесцветная, облако над темными сапогами.