Карина Вран - Днем с огнем

— Уточнение, — подался вперед я. — Как ты узнаешь о согласии или нападении, находясь у бара?

— Мои органы чувств совершеннее твоих, — просветил меня Джо.

Поднялся из-за стола. Лена (Хелен Курьянова — серьезно?) тут же привстала.

Справедливость в простоте суждения: напавший без причины — повинен смерти — находила отклик если не в моем разумении, то у моей "паранормальщины". Вызывало вопросы другое. Джо допускал, что к его возвращению за столом будет сидеть кто-то один, и вроде как шансы стать тем одним (одной) предполагались если не равными, то что-то около. При том прозвучала полная уверенность, что с тем, кто останется, он легко справится. Возможности жены ему, полагаю, известны. А как быть с моим истинным пламенем? Вурдалак подготовился, нашел способ защититься? Или меня ни в грош не ставит?

— АБ, лосось тут достаточно хорош, чтобы до него дожить, — адресовал мне усмешку коллега.

И удалился.

Вурдалачка замерла, уперев руки в стол.

Я малость сдвинулся вместе со стулом, чтобы успеть, если что, среагировать.

Она колебалась. Я судил о том по трепету ноздрей, по шевелению губ. Будто зубам во рту тесно.

— Я по-прежнему готов быть добрым соседом, — проговорил со всем доступным в данной ситуации миролюбием.

Обедом становиться не хотелось. И за жизнь я, определенно, поборюсь, дерзни она напасть.

В животе заурчало.

Джо, зараза, раздразнил меня словами о рыбе, а я с утра не ел.

— Про талант был сарказм? — огорошила меня вопросом вурдалачка.

Я понял: сложнее финских женщин — женщины неживые. Тут к атаке готовишься, а она — про талант. Снег на голову в плюс тридцать.

— Ни капельки, — продолжал отслеживать малейшие движения брюнетки: вдруг это такая манера отвлечения? — Я это даже денежкой подтвердил, если помнишь.

— Ладно, — все напряжение из голоса Лены пропало. — Живи.

— И тебе долгой жи… существования долгого, — поправил я чуть не сорвавшуюся неуместность. — Не подтолкнешь ко мне стаканчик?

Вурдалачка потянулась, красиво и грациозно, как большая хищная кошка. Вытащила из графина-черепа (тот завершался узким длинным горлышком) пробку, плеснула жидкости в зубоскальный стакан. Аккурат по уровень, где сходились зубы.

Обошла стол, поставила передо мной питье. Не впритык подошла, на расстояние вытянутой руки. Но я-то видел, с какой скоростью ее супруг преодолевал сходное расстояние.

— А вот и наш обед! — провозгласил Джо. — Если есть еще пожелания, озвучиваем.

Пропустил вперед сияющую улыбкой официантку. Для улыбки дежурной сияния было многовато.

Вскоре на столе, кроме обещанного второго графина с виски, да третьего графина — обычного, стеклянно-прозрачного, с морсом, оказались мясные горячие закуски, холодные рыбные закуски, запеченный лосось с икорным соусом (передо мной, что радовало и вызывало слюноотделение), мясо, сочащееся неприятным свекольного цвета соком перед Женькой и его супругой.

И, если парочка на том конце стола в своих тарелках ковырялась, я ел с аппетитом и удовольствием. Потому как, если человек по-настоящему голоден (а я был), он будет утолять свой голод с чувством даже в компании кровопийц.

Позже, годы спустя, я посещал то местечко повторно. Делал такой же заказ. Но увы: или повар сменился, или кризис ударил по качеству закупаемых продуктов. Вкус оказался совершенно не тот. Не таяла на языке красная рыба. Не было легкой терпкости от пряностей и лимонного сока. Как не было и забавной посуды с черепушками. Истинное кулинарное волшебство заменил пересушенный костистый кус рыбы со вкусом пергамента, в котором ту рыбу готовили. Поэтому координат того места не скажу: в том виде, как оно мне запомнилось, оно больше не существует, хоть и остается на городской карте.

— Теперь можно и поговорить, — качнул стаканом Джо после того, как улыбчивая официантка забрала тарелки и приборы. — Как говорится: ешь с голоду, люби смолоду, говори с поводу.

Пальцы его супруги тронули воздух, как струны.

— Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались [9] Бардовская песня. Написана и впервые исполнена Олегом Митевым в 1978 г. , — напела она.

Я эту строку привык слышать под открытым небом, на просторе. Где нет потолков, только кроны деревьев и "тугая высь". Как оказалось, в узких четырех стенах "нижней палубы" она тоже неплохо звучит.

— Талант не пропьешь, — сказал я, намекая на янтарного цвета виски, которым не смущалась смачивать губы Лена. И только договорив, сам услыхал двусмысленность: пить, жажда, кровопийца. — Не вымучишь без него лирику, это имел ввиду.

Поправкой только хуже сделал.

— Что ты знаешь о муках? — глухо спросила певунья. — Ты был хоть раз в хосписе? Видел улыбки, за которыми прячется боль? Сам — страдал?!

— Я ничего такого не… — не договорил.

С той стороны стола с бледного лица на меня глядела тьма. Глубинная, беспросветная. Я понял, что лучше заткнуться.

— Когда девчонка, не знавшая мук, кроме мук творчества, узнает — жить ей с полгода, год при везении, — слова срывались резко, надрывно, болезненно. — Когда та, что грезила словом и песней, не может больше петь и даже говорить… Когда она выблевывает желчь и кровь, и все свои планы-надежды-мечты в белое чрево сортира. Когда болит и молит о смерти каждая клеточка тела. Вот это — муки. Бабулька, подымающаяся с койки, чтобы прошаркать через палату и поднести тебе, послеоперационной, стакан воды. Ты пишешь ей на листочке: "Спасибо", а на рассвете остывшее тело доброй бабушки вывозят в морг.

Женя молча накрыл ее руку своей.

— Жизнь сужается до записок на блокнотных листах. И до обедов — завтрак ты пропускаешь, потому что потом все равно блевать — и поисков знакомых лиц. Все ли, кто вышел в столовую прошлым днем, еще здесь? Они держатся — держишься ты. Так не настолько обидно. О тех, кто не вышел, молчат. Они не удержались — и ты не удержишься в одну из ночей. Могут позже, вскользь, упомянуть. Скажем, при поступлении новой соседки, вроде: "С чем тебя к нам? А, у девочки с койки у окна было оно же. Девочка? Третьего дня увезли".

Дрожь пробежала по беломраморной коже лица.

— Легкие — относительно легкие — прихорашиваются перед приходом родных. Прячут глаза от тяжелых, от тех, кто не в силах сменить заблеванную майку на чистую, потому что руки не поднимаются так высоко. На ночь затыкают уши: почти каждую ночь кто-то стонет, а то и кричит. Из тех, кому уже не помогают препараты. Из тех, кто вскоре не выйдет к обеду. А днем улыбаются, прячут боль. Бормочут извинения перед санитарками за испачканную уборную. Кто может, вытирает сам за собой, туалетной бумагой своими дрожащими пальцами свою же блевотину.

Левой рукой, не той, что придерживал Джо, она резко опрокинула зубоскалящий стакан. Ударила донцем о стол.