Татьяна Иванова - Охотники на Велеса [СИ]

— Любава всегда отрицала, что она ведьма. Но ее можно понять. Тяжела же жизнь колдуньи. Люди ее прославят, люди же ее уничтожат. Но ее дела говорят сами за себя.

— Нет уж, постой. Странно все это. И насчет дел, ты мне мозги не прополаскивай. Знаю я, как по городам и весям слухи распускаются, кого хочешь за что хочешь выдадут. А ты так вообще закоханный, судить трезво не можешь.

Он еще помолчал.

— Тревожно мне как-то, брательник, аж нутро затосковало. Дело, кажется, серьезное. Новгородцы ведь уехали? Остались двое, что с Любавой сидят? Давай, махнем на Новгородский двор, домик твоей зазнобы обыщем?

В Любавин домик братья проникли без труда. Новгородский двор и вправду стоял пустым. Мечислав огляделся.

— Начнем-ка с печки. Это самое женское место в избе. Зазнобу твою ведь неожиданно увели. Она ничего поди и спрятать не успела? О, а это что?

Он пододвинул горшок на полочке и вытащил несколько пергаментных листков, сшитых между собой.

— Ух ты! Слушай, брательник. «От всех двенадцати ногтей: от кровеного, от глазного, от мозгового, от нутреного, от костеного… так-так… от потнового, от воденого, от зубнового, от ездышного». Такого наговора даже я не слышал. Знатный наговор, однако.

Мечислав закрыл тетрадку, несколько минут постоял с закрытыми глазами, потом с откровенной жалостью воззрился на брата сверху вниз. Он был очень высок, Мечислав, княжич полоцкий.

— Эй, брательник, ты когда-нибудь грамотную ведьму видел?

— Нет, — еще не поняв, к чему он клонит, ответил Всеслав. — Только Любаву. Но она вообще на прочих ведьм не похожа.

— Она вообще не ведьма, понял? Ни одна ведьма наговоры записывать не будет. Они их с рождения на память учат. И помолчи теперь, брат закоханный. Мне подумать нужно. Уходим отсюда быстро.

Мечислав действительно молчал всю дорогу до дома. Всеслав с удивлением думал, что Любава, значит, всегда говорила правду. Она действительно не ведьма, но… Какая-то мысль ускользала, и именно ее Мечислав озвучил, когда закрыл за ними дверь их горницы.

— Она не ведьма, но сознательно выдавала себя за ведьму, — не спеша произнес половчанин, глядя в глаза Всеславу. — Именно для этого и держала всегда рядом с собой пергаменты с колдовскими записями. Ты говоришь, что она меня исцелила?

— Да.

— Но неужели же ты забыл, кто еще в состоянии исцелять от неизлечимых болезней, и даже получше, чем ведьмы?

Теперь уже и Всеславу стало как-то нехорошо.

— Ага, ты понял. Есть такие христиане. И такой христианке выдавать себя за ведьму все равно, что тебе пиявку живую съесть. Так зачем же она это делала в колдовском Муромле? Зачем дружиннице князя Ярослава выдавать себя за ведьму рядом со святилищем Велеса?

— Послух князя Ярослава, — глухо произнес Всеслав и опустился на лавку. — Но Любава всегда отрицала, что она ведьма, — беспомощно добавил он, не в силах справиться ни с нахлынувшими мыслями, ни с нахлынувшими чувствами. — Это я здесь всех убедил.

— Спокойно, брательник, не ты один постарался. Чую в этом омуте кто-то серьезный рога полоскал. Давай-ка все обсудим. То-то я рвался сюда из Суждаля, да то одно задерживало, то другое, то глазки черные, то охота знатная, вот ведь…

Он сел рядом со Вселавом на лавку.

— С чего и когда ты решил, что Любава ведьма?

— Да с самой первой встречи. Я и привез ее к тебе, думая, что она ведьма. Я это и ей говорил, и не только ей.

— Ты молодец. Я ничуть не жалею, что она меня исцелила. Но что же получается? Кто-то знал, что ты считаешь ее ведьмой? И?

— Кто-то знал, что я сюда поеду, и прислал ее сюда. Он заранее рассчитал, что я всех здешних смогу убедить, что Любава колдунья. Мне поверят, что она никакого отношения к Ярославу не имеет, — четко, хотя и глухим голосом выговорил Всеслав.

— Точно. И теперь, как ты понимаешь, Ярослав знает то, что здесь на солнцеворот соберется великое множество волхвов. И в жертву принесут его дружинницу. Он же сюда мстить приедет, и что тут начнется… Каюк, в общем, всем русским волхвам. Кажется, мы это дело по большей части проиграли. Срочно нужно ноги уносить.

— Но я не хочу, чтобы ее принесли в жертву!

— Э-э-э, сильно же ты закохался, брательник дорогой. Меня она исцелила, но тебя-то дурачила.

Всеслав закрыл лицо руками. Веселая синеглазая Любава стояла у него перед глазами, как живая. Да, она его дурачила, но ее-то предали. Нет, не совсем. Она знала, на что идет. Он ей сам и рассказал, и она все тогда и поняла. «Что чувствует пешка, когда ее приносят в жертву?» Он не понял, а Любава поняла. Хотя те, кто ею руководили, на это не рассчитывали… И она на все пошла сознательно. А ведь был выход, он же предлагал. Как мерзко…

Ненавижу христиан!

— Послушай, а может все рассказать Домажиру? — Всеслав вскочил с лавки. — Может он отменит жертвоприношение? На что им всем разъяренный князь Ярослав?

— Это Домажир-то? Да у них всем Коснятин заправляет. А он как с дубу высокого рухнутый насчет новгородцев. Только еще больше разозлится. Еще самолично задушит твою зазнобу. А она мне все же жизнь спасла. Нет, буду молчать. Ты как хочешь, а я поехал отсюда. Не слишком-то мне милы русские волхвы. Признаю, что Ярослав нас переиграл.

— Езжай, если хочешь, а я должен ее увидеть.

Всеслав выскочил со двора и почти бегом побежал к домику, где под стражей держали Любаву. Но изба была незаперта, двор пуст. Он отловил какого-то ребятенка.

— А где Любава, не знаешь?

— Ее повели в святилище. Решено, праздник праздновать на два дня раньше. Что-то не заладилось, — важно ответил мальчуган.

Любава спокойно перенесла четыре дня, которые она сидела под стражей, ничем не выдав, что она знает о том, что ее принесут в жертву через несколько дней. Рядом с девушкой постоянно находились то Творимир, то Харальд. Тишата с Дроздом перебрались в Суждаль, а Негорад с Добровитом жили где-то тайно в лесу, на всякий случай. Через пару дней после того, как Любаву посадили под стражу, к ней с мольбой в темных, чуть раскосых глазах обратился охраняющий ее парень.

— Любава, а ты… э-э-э… говорят, добрая…

— Чего ты хочешь, Хмун? — Любава подняла на него большие синие глаза. Меч, закрепленный в петле внутри тулупа, незамеченным висел в углу. Девица попросила себе шерсти, чтобы не скучно было сидеть. И теперь пряла день-деньской напролет. Скромно так, женственно.

— Ну ты, Любава знаешь, наверное. Сегодня все должны идти, древо для бадняка рубить…

И вправду. За два-три дня до солнцеворота все главы семейств, празднично одетые, в полном молчании отправлялись в лес, чтобы двумя или четырьмя ударами срубить себе заранее выбранное дерево. Потом его освобождали от веток, и прямой ствол медленно обугливался в печи, тоже, естественно, в торжественном молчании, в течение ровно трех суток до угольно-черного состояния. Этот длинный черный бадняк хранился потом в семье весь год как величайшая святыня. Некоторые умельцы умудрялись даже змеиную морду вырубить. Это с четырех-то ударов топора. Да и еще и веночки на черную жердь со змеиной мордой навешивали. Дело вкуса, конечно. Любаву передернуло. Она теперь, понятное дело, не любила ничего длинного, черного со змеиной мордой. А уж в веночке и подавно.