Майкл Мэннинг - Вознесение гор

Миновала вечность, и появилось двое людей. Один, похоже, был его сереброволосой женщиной, в то время как второй очень отличался. Тот был мужчиной, но кожа его была чёрной, а волосы были блестящего золотого цвета, и им не уступала лишь золотая радужка его глаз. Женщина указывала на Даниэла, а её спутник смеялся, как если бы она рассказала ему чудесную шутку.

«Возможно, это я и есть», — подумал Даниэл. «Шутка, которую боги рассказывают друг другу, чтобы облегчить скуку».

Цвет мужчины был более глубоким, чем какой-то простой чёрный — это был цвет дёгтя, почти не отражавший падавший на него свет. Волосы его тоже нельзя было спутать с волосами человека-блондина — они выглядели так, будто кто-то взял настоящее золото, и свил из него тонкие волокна, создав из них золотой парик. Наклонившись поближе, он сказал Даниэлу:

— Она не знала, как правильно тебя кормить, дичок, — сказал мужчина. — Ты говоришь на бэйрионском?

Даниэлу потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что мужчина говорил на его собственном языке. Наконец осознав это, он сумел прохрипеть в ответ:

— Что такое «бэйрионский»?

Мужчина улыбнулся:

— Это название твоего языка, баратт.

«Баратт». Опять это слово, а он всё ещё понятия не имел, что оно означало. Надзиратель произносил это слово так, будто оно было ругательством, но этот мужчина, похоже, произносил его без злобы в голосе. Также Даниэл никогда не слышал, чтобы его язык называли «бэйрионским». До того, как он пришёл в глубокие леса, Даниэл никогда не задумывался о возможности того, что люди или боги могли говорить по-разному.

— Ты выглядишь нездоровым, баратт. Я позабочусь о том, чтобы тебе принесли еды и воды, — добавил незнакомец.

Они ушли, и Даниэл снова остался один. Женщина вернулась через, вполне возможно, час. Даниэлу стало трудно следить за временем. На этот раз она принесла чашу с водой, и мёртвую белку. Шкура с белки была снята, а плоть её была обожжена и обуглена, будто кто-то несколько минут держал её в огне.

«Она пыталась поджарить белку», — осознал он.

Даниэл выпил воды, и погрыз по большей части сырое животное. Те части, которые облизывал огонь, обгорели, а в остальном белка была по сути сырой. Откусив несколько раз, он больше не смог есть дальше. По крайней мере, горло его перестало быть сухим.

Мужчина вернулся тем же вечером, сопровождаемый двумя надзирателями. Даниэл обнаружил, что те подняли его между собой, будто бы на воздушной кровати, и его окружило тепло. Впервые за более чем два дня он ощутил комфорт, хотя его тело по-прежнему ныло и горело изнутри.

— У этого человека лихорадка, господин, — сказал один из людей. — Я не думаю, что он долго протянет.

— Отнесите его в Э́ллентрэ́а. Если выживет, то, возможно, мы сможем использовать его, чтобы инициировать кого-нибудь из молодняка, — сказал чернокожий бог.

Двое мужчин поклонились, и, используя свою силу, понесли его прочь. Даниэл заметил, что вниз по стволу они спускались таким же образом, как это делала сереброволосая женщина.

«Надо научиться этому трюку», — подумал он, прежде чем потерять сознание.

Даниэл очнулся, лёжа в маленькой кровати. Она не слишком отличалась от его собственной, и если бы не разница в комнате, то он мог бы вообразить, что снова оказался дома. Его била сильная дрожь, хотя он, похоже, был накрыт плотным пледом и несколькими одеялами. Его тело чувствовалось сухим, обезвоженным, будто он целые дни провёл без воды.

Рядом с кроватью на столике стояли кувшин с водой и чашка, так что он налил себе воды, или, по крайней мере, попытался — минимум половину он пролил на пол, настолько сильно дрожали у него руки. Допив содержимое чашки, он снова осел на кровать, поплотнее натянув одеяла себе до шеи.

Когда он снова очнулся, у кровати была женщина. Ей, наверное, было за двадцать, хотя черты её лица были крупными и грубыми, как если бы она вела тяжёлую жизнь. Нос её был слегка скошен в сторону посередине, отчего её лицо выглядело несимметричным. Даниэл мог лишь предположить, что её нос был когда-то сломан, возможно неоднократно. Самым заметным в ней было то, что она не носила никакой одежды.

Одна её рука приподнимала его голову, и она поднесла чашку к его губам:

— Пей, баратт, иначе умрёшь, — сказала она почти лишённым сочувствия голосом. По её ауре он видел, что эта задача её раздражала, будто она предпочитала делать что угодно кроме как ухаживать за ним.

Он стал пить.

— Прошу прощения за причиняемое мной беспокойство, — сказал он ей, пытаясь отразить на своём лице благодарность.

Её единственным ответом было сплюнуть на, как он только сейчас осознал, земляной пол:

— Если можешь говорить, значит можешь есть, — ответила она. Женщина вышла, и чуть погодя вернулась с миской, которая пахла каким-то бульоном или супом. Она поставила миску на стол рядом с ним, а затем снова ушла.

Даниэл заснул прежде, чем попробовал бульон, а когда проснулся, тот уже остыл, и на поверхности плавали кусочки свернувшегося жира. Не сумев найти ложку, Даниэл стал просто пить из миски, проливая часть бульон себе на рубашку, когда у него тряслись руки. Он был дико голоден, и, несмотря на недостаток вкуса, выпил всё до конца, проглатывая маленькие кусочки мяса и неизвестных овощей, когда те соскальзывали ему в рот. Выбившись из сил, он откинулся на кровать, и вскоре у него закрылись глаза.

Позже женщина растрясла его, и Даниэл с удивлением осознал, что больше не чувствует жара или холода, а тело лишь слегка ноет, и ощущается некомфортно. Его бельё пахло застарелым потом, и он чувствовал скопившуюся за воротником грязь.

Ему также нужно было пописать.

Женщина протянула ему ещё одну миску, но принимая её, Даниэл спросил:

— Я могу где-нибудь облегчиться?

Она указала на притулившуюся у одной из стен глиняную вазу с тяжёлой крышкой, и Даниэл понял, что это, наверное, ночной горшок. Его родители ими не пользовались, но он слышал, что такие были у многих горожан в Колне, предпочитавших не выходить из дому холодными ночами.

— Благодарю, — сказал он, но она лишь хмыкнула в ответ, выходя прочь.

Писать в горшок было непривычно.

Впервые осмотрев комнатушку, в которой он находился, Даниэл задумался, куда делась его одежда. Замёрзнув, он быстро забрался обратно в кровать.

Следующие несколько дней текли медленно. Женщина возвращалась по несколько раз в день, принося ему всё более плотную пищу, в отличие от простого бульона. Она никогда не говорила, если он не задавал ей вопросы, и даже на них она иногда отказывалась отвечать.

— Где моя одежда?

Кривоносая проигнорировала его вопрос. Так он мысленно обозвал её, поскольку никакого имени получше у него для неё не было. Она упорно отказывалась называть своё настоящее имя, и, похоже, его собственное её тоже не интересовало, когда он назвался.