Константин Соловьев - Холера

Ланцетта пожала плечами. Не особо разговорчивая, она выглядела так, словно эта короткая беседа вымотала ее еще больше, чем многочасовая вахта.

— Мне откуда знать? Полвека назад они были нашими врагами. Но их паучьих мозгов хватило, чтобы понять, эта вражда сейчас опаснее для них, чем для нас. Если люди ощутят их угрозой себе, они выжгут все подземные ульи дотла, как выжигают ульи диких ос. Поэтому они предпочли стать нашими союзниками. Мудрое решение, как для насекомых. А еще через полвека…

Холеру передернуло так, точно она сунула в рот извивающуюся гусеницу вместо павлиньего пера.

— Союзники?! У тебя самой паук в мозгах не завелся, часом? Посмотри, где ты оказалась благодаря этим союзникам!

Это не смутило Ланцетту. Холера сомневалась, что вообще может ее смутить, даже если вздумает станцевать перед ней нагишом сарабанду.

— Ты хотела знать, почему бургомистр Тотерфиш и магистрат терпят их под Броккенбургом? Кем бы ни были сфексы, они полезны городу и город это знает. Они изничтожают всю ту дрянь, что обитает под землёй и до которой никогда не доберется стража. Плотоядные круппели, фунги, крысы… А еще мелкие демоны, сбежавшие из ада, и отродья, рожденные флейшкрафтерскими экспериментами. Я слышала, сфексы даже научились ухаживать за городскими трубопроводами в толще земли. Они хотят быть полезными человеку и, черт побери, кажется у них это получается.

— Особо хорошо получается похищать людей, а?

Ланцетта поморщилась.

— Сфексы не могут обойтись без человека, но они знают меру и стараются не наглеть. Если они и похищают кого, то лишь пару человек в год, им этого хватает. Для Броккенбурга это не значит ровным счетом ничего, в нем только от одних аутовагенов в год гибнет несколько сотен. Так что да, я понимаю, почему бургомистра Тотерфиша устраивает такое положение вещей. Разумные существа сотрудничают друг с другом, хотя тебе это тяжело будет понять.

Холера едва не вскочила на ноги.

— Надеюсь, ты вспомнишь про это, когда твои дружки сфексы начнут обгладывать твои кости!

В глазах Ланцетты мелькнуло даже не отвращение, скорее, что-то, напоминающее жалость.

— Внутри твоей башки любой сфекс сдох бы от голода. Я же сказала, мы не их пища. По крайней мере, сейчас.

— А кто мы? — рявкнула Холера, забывшись, — Их домашние питомцы? Их прислуга? Их мебель?

Ланцетта беззвучно поднялась на ноги. Холодная, спокойная, сама похожая на подземного жителя, сейчас она выглядела даже более жутко, чем прежде.

— Пошли, покажу.

— Иди ты на хер, шакалье отродье!

Пощечина, которую закатила ей волчица, была беззвучной, но тяжелой, как каменный валун, выскользнувший из земляного свода. От нее вечный полумрак улья на миг окрасился желтыми огнями.

— Пошли. Может, увидишь нечто еще более отвратительное, чем ты сама.

Сперва Холера не видела. Просто не знала, куда смотреть. Но жесткие пальцы Ланцетты, взяв ее за подбородок, резко повернули голову в нужном направлении, едва не сломав шею.

— Внизу. Левее. Еще.

— Это…

— Кормильные камеры. Вроде нашей, но уже с разобранной временной кладкой.

— Не вижу. Отпусти меня! — прошипела Холера, пытаясь высвободиться, — Ты сама…

А потом она увидела. И вдруг обмякла, перестав сопротивляться.

В зыбком свете улья тяжело было рассмотреть детали, но те, которые она все-таки рассмотрела, заставили ее враз прикусить язык.

Тяжелые шары из теста. Это было первое, о чем она подумала. Шары вроде тех, что она лепила в детстве из ржаного хлеба, катая его в ладонях. Только те были крошечными, а эти огромными, такими, что не влезли бы ни в одну печь Броккенбурга. Каждый выше человеческого роста и, должно быть, тяжелый как тысячелитровая гейдельбергская винная бочка. Сразу три или четыре таких шара обосновались в одной из боковых каверн улья, плотно прижатые друг к другу. Неудивительно, что она раньше их не замечала, цвет у них был землистый, почти незаметный.

— Смотри внимательнее, — прошептала ей Ланцетта на ухо.

Холера не хотела больше смотреть. Потому что страшная мысль уже протиснулась ей в ухо, точно скользкая холодная уховёртка. Она не хотела смотреть, но не в силах была отвести взгляд. И чем больше она смотрела, тем отчетливее понимала, что именно видит.

Разбухшие шары шевелились. Едва заметно, не двигаясь с места. Их мягкие бока пульсировали в такт друг другу, отчего по землистому покрову проходила легкая рябь. Этот покров был слишком мягким для мешковины. Слишком плотным для шелка. Но при этом слишком гладким и…

Нет, подумала Холера. Нет, сучья матерь. Я не хочу это видеть. Потому что если я увижу это, то не смогу выкинуть из головы до самой смерти. А я не хочу этого, потому что…

Фиолетовые лозы, оплетавшие бока этих шаров, были не паутиной, а растянутой венозной сеткой. А обильные рыхлые борозды — растяжками на коже. Вполне человеческой коже, только растянутой до невообразимых пределов, точно ее натянули на исполинские барабаны. И эта кожа… Холера зажала себе рот грязной ладонью. Это кожа была живая. Потому что принадлежала живым людям.

Они не были толстяками, просто потому, что их невероятно разросшиеся туши давно миновали ту стадию, на которой человеческое тело может именоваться толстым. Черт возьми, они миновали ее очень, очень давно. Если кости сфексов скрипели, как деревяшки, эти туши, кажется, вовсе не имели костей. Или они погрузились в слой рыхлого подкожного жира так глубоко, что даже не просматривались.

Сперва Холере показалось, что их четвертовали, потому что на разбухших тушах невозможно было разглядеть конечностей. Но потом она разглядела в некоторых местах выпирающие наружу багровые наросты, похожие на водянистые, едва шевелящие, корни. Пальцы, поняла она, ощущая мертвенный ужас, карабкающийся по ее внутренностям, впивающийся цепкими пальцами в брыжейку. Это все, что осталось на поверхности, не погрузившись в чудовищный узел неконтролируемо разросшейся плоти.

А головы… У них же должны быть головы или…

Их головы превратились во влажные шанкры, лишь едва выпирающие из туш. Натяжение кожи лишило их лица черт, превратив в растянутые маски с широко распахнутыми глазами и трещащими от напряжения губами. Но что было в этих глазах, Холера прочесть не могла. Не боль, это точно. И не смятение, которого можно было ожидать. Скорее…

Она вдруг вспомнила разоренный в детстве муравейник с его сложно устроенной галереей из камер и отсеков. Там, среди запасенных впрок злаков и строительных материалов, ей попадались муравьи, больше похожие на виноградины, такие толстые, что даже не могли ходить. Другие муравьи пичкали их едой, защищали от опасности и заботливо перетаскивали с места на место, точно они были самым ценным имуществом муравейника.