Сергей Алексеев - Сокровища Валькирии. Страга Севера

— Ну, хорошо, хорошо, — вдруг сдалась она. — Я — Валькирия! Вставай! Поднимайся на ноги!

Неуправляемое тело вдруг стало послушным. Он медленно распрямился, но идти не смог. Тогда она запустила руку под свитер и начала растирать солнечное сплетение. Русинов чувствовал лишь толчки ее ладони, потом возникло тепло, в одной точке, будто искрой ожигало...

— Иди! — велела она. — Ступай за мной!

— Где собака? — спросил он. — Со мной была овчарка...

— Иди! — крикнула она звенящим голосом. — Беги за мной! Не смей отставать!

Русинов чуть не задохнулся, пока они поднимались на высокий берег, но Ольга, не давая ему перевести дух, потянула к бане. Там он повалился на скамейку, ватный, безвольный и противный себе. Она же, наоборот, стала веселой и дерзкой.

— Сейчас согрею тебя! — приговаривала она, стаскивая с Русинова мокрую одежду. — Ты парился когда-нибудь с девушкой, а? Нет?.. С Валькирией? Сейчас узнаешь, почему передо мной восстают мертвые!

— Сам, сам, — вяло сопротивлялся он. — Мне бы отдышаться — я нахлебался воды...

— Лежи, утопленник! — приказала она и содрала, выворачивая наизнанку, липнущую к телу рубаху. — Потом ты мне все расскажешь... Боже, посмотри, на кого похож! Кощей Бессмертный! Одни кости!..

В жарко натопленной бане он наконец стал ощущать холод и не мог справиться с крупной, лихорадочной дрожью. Ольга помогла ему перебраться на полок, подложила в изголовье распаренный веник.

— Теперь закрой глаза и слушай мои руки, — приказала она. — Не бойся уснуть. Когда я разбужу тебя, ты уже будешь здоровым и сильным.

Русинов ощутил, что веки слипаются, а еще через мгновение перестал ощущать ее руки. Душа замерла, как бывает, если самолет падает в воздушную яму, и скоро полное чувство невесомости освободило его от земной тяжести и холода. Ему начал сниться сон, а точнее, сон-воспоминание, единственный эпизод из младенчества, который давным-давно опустился в глубины памяти. Однажды он выбился из пеленок и замерз — был, наверное, месяцев пяти от роду. Зыбка висела на очепе возле материнской кровати, он чувствовал близость матери, кричал и никак не мог докричаться; полусонная, она протянула руку и покачивала его в надежде, что ребенок успокоится. Он уже кричал так, словно погибал в ту минуту, и, наконец, привел ее в чувство. Мать взяла его на руки и приложила к груди. Стремительный поток благодатного, спасающего тепла вместе с молоком проник в рот и охватил все его существо. Он не помнил вкус молока: в тот миг не был голоден. Эта великая жажда, нестерпимая тоска по материнской груди, сопровождала его все детство...

Теперь ему чудилось, будто он приник к груди и втягивает в себя поток восхитительной, трепещущей энергии. И не было ни стыда, ни ощущения неестественности происходящего; напротив, его чувство благодарения как бы вдохновляло Деву-кормилицу, возбуждало в ней неуемную материнскую радость и восторг.

Еще он понимал, что совершается нечто неподвластное ни разуму, ни привычной житейской логике; неверующий, он осознавал божественную суть этого действа и желал в каком-то неведомом сладострастии единственного — чтобы не прерывался удивительный сон...

— Ну, хватит, вампир, — услышал он и лишь потом, открыв глаза, пришел в себя. — Ты меня высосешь до дна... Смотри, уже глаза ввалились.

Сон оказался реальностью, и все, что причудилось — от томительно-сладкого соска во рту и до прилива мощной, будоражащей энергии, — все было явью. Ольга лежала подле него на боку, как мать-кормилица, и настойчивыми пальцами обтирала грудь. А вокруг ее глаз действительно образовались бледновато-синие круги...

«Валькирия! — подумал и изумился он. — Она — Валькирия!»

Ольга между тем отняла грудь и убрала ее под халат. И на миг, с младенческой безрассудностью, он потянулся к ней руками, затем отдернул их и, смущенный, сел. Медальон качнулся и ударил в грудь, окончательно возвращая его в чувство. Она взяла на ладонь металлическую пластину, огладила пальцем рельефно выступающее изображение сокола с распущенными крыльями.

— Зоркий сокол... — И вдруг голос стал неузнаваем. — Скажи, кто убил Страгу?

Русинов снял с шеи медальон, взвесил в руке и подал Ольге:

— Не знаю этих людей... Кажется, они искали золото.

Если бы она загоревала, заплакала или еще как-то выразила свою печаль и жалость, все было бы естественно и по-женски. Однако побелевшее лицо ее вытянулось, глаза сделались огромными, превратившимися из голубых в темно-синие, как штормовое море, затвердели губы, а в голосе послышался воинствующий гнев:

— Они должны умереть! Они умрут! Хочу праведной мести!

Эта внезапная смена чувств восхитила и устрашила его. «Ты — Карна! — чуть не крикнул Русинов, но помешали, остановили подступившие слезы. — Я люблю тебя! Я боюсь тебя!..»

— Я отомстил, — признался он, как бы насыщая ее стальным, звенящим гневом. — И у меня не дрогнула рука! И нет ни сожаления, ни раскаяния.

Она обласкала пальцами медальон, коснулась губами. Взгляд ее при этом потеплел, истаяла гневная белизна.

— Где тело Страги?

— В Зале Мертвых. Я положил его в соляную гробницу.

— Ты входил в Зал Мертвых? — насторожилась она.

— Да... Страга не мог уже двигаться.

— Вот почему ты чуть не выпил меня, — она подняла меркнущие глаза и слабо улыбнулась. — Теперь в тебе часть моего существа. И пока для нас светит солнце, мы будем как два сообщающихся сосуда... Но прежде возьми гребень, — она вынула из кармана тяжелый золотой гребень в костяной оправе с отверстиями для четырех пальцев. — Расчеши мне волосы. Видишь, как спутались. Только бережно, не урони ни одного волоска.

Русинов взял этот странный гребень, насадил его на руку и вдруг вспомнил, как Авега мечтал о том, чтобы Валькирия позволила расчесать ее волосы. Он хотел этого как высшей награды! Наверное, он знал священность ритуала и мог оценить его. Тут же, когда Ольга спустила с плеч белый медицинский халат и склонила перед ним голову, он чуть не задохнулся от внезапного и неуместного чувства плотской страсти. Щемяще-жгучий ком возник в солнечном сплетении, и оттуда одновременно по всему телу брызнули его лучи, пронзая мышцы судорожным током. Разум не слушался, парализованный, обездвиженный одним стремлением — жаждой обладать... нет, владеть ею! Рука с гребнем зависла над волосами, рассыпанными по обнаженным плечам; другая же, помимо воли, коснулась ее спины, и золотистая, шелковая кожа, ощущаемая кончиками пальцев, отдалась сладкой, ноющей болью в суставах.

— Валькирия, — вымолвил он одеревеневшими губами. Она видела и чувствовала, что с ним происходит, но оставалась холодной и, даже напротив, леденела еще больше. Его прикосновения вызывали боль, как было уже, когда она, отдавшись солнцу, спалила себе кожу. Однако при этом она не отстранила его руки, а лишь попросила слабым, утомленным голосом: