Ник Перумов - Когда мир изменился

А потом явились ещё и отец Виллем с маэстро Гольдони и дева Этиа немедля спряталась за спиной Конрада — видать, там место было уже нагретое. Фесс, глядя на неё, приложил палец к губам, так, чтобы не заметил старый маг — молчи, мол.

— Идём, — буднично сказал монах. — Мэтр твёрдо встал на путь исправления. Осталась самая малая малость — отыскать злокозненного лича и положить конец его злодеяниям!..

— А по пути маэстро мог бы поведать нам, как он вообще дошёл до жизни такой…

Чародей тяжело вздохнул, но, несмотря ни на что, подмигнуть деве Этии не забыл.

— Повесть моя, прекрасная синьорина и вы, драгоценные синьоры, будет печальна, как печальна осень всякой жизни; увы нам, прекрасная пора сбора даров земных напоминаем нам о быстротечном времени; как и рука садовника срывает зрелые яблоки, так и Господь прекращает земное наше бытиё, исполненное в старости всякой грусти…

— Короче, маэстро. Терпение Святой Конгрегации в моём лице не столь безгранично.

…Он любил ходить пешком по веселым улицам Армере. Под ярким солнцем, в широкополой шляпе и лёгком плаще; легкомысленные вывески над трактирами, служившие столами бочонки, уставленные кружками с пенящимся элем; низкие вырезы на белых блузках девушек-подавальщиц и цветастные платки, которыми подвязаны тёмные, вьющиеся колечками волосы. Ах, Армере, Армере, любовь моя и радость, как же прекрасны твои мощёные булыжником мостовые, черепичные крыши, кипарисы и олеандры, цветущий жасмин и розы!.. И как же печально сознавать, что со многой мудростью пришли и многие печали, и дверь гроба уже ждёт тебя, и даже радости, что способны дарить весёлые прелестницы, уже не для тебя!..

— Маэстро, прошу вас, конкретнее. Где, когда и при каких обстоятельствах вы…

— Да-да, святой отец. Всё забываю, что вам интересен только и исключительно этот колдун… Печально.

…Был карнавал. Один из множества карнавалов в Армере, лица скрыты масками, фигуры окутаны плащами. Здесь нет сейчас простонародья и знати, все равны и все говорят друг другу «ты».

Он, маг Гольдони, не плясал, он сидел, потягивая подогретое вино со специями. Прелестницы проносились мимо, а думалось отчего-то не о них, и даже не о последних алхимических успехах, а том, сколько ещё таких карнавалов суждено будет ему увидеть?..

— Позволите, маэстро? — спросила его высокая фигура в широченной шляпе и маске Морового Доктора; длиннющий клюв и круглые очки, широкий mantello дорогого чёрного шёлка. И запах, сладковатый сильный аромат духов и притираний, словно у записной куртизанки.

— Очевидно, чтобы отбить запах тления.

— Именно так, сударь некромаг. Но тогда я этого ещё не знал…

Голос у фигуры звучал странно, с пришептываниями и шепеляво, точно язык и губы плохо слушались хозяина. Но, в конце концов, это карнавал, тут всё позволено. Ну, или почти всё.

— Прошу вас, синьор.

— Благодарю, маэстро. Я вижу, вихри карнавала уже не прельщают вас?

— Ну отчего же, синьор. Вино с прекрасным букетом, танцы на мостовых, веселье и радость — я люблю за этим наблюдать. В мои почтенные годы, синьор, уже не слишком-то прилично предаваться вакхическим танцам. Впрочем, вы ведь тоже не спешите присоединиться?..

— Туше, — засмеялся Моровой Доктор. — Вы правы.

— А смех у него, синьоры, был странный и неприятный. Так, наверное, мог бы смеяться висельник, только что вынутый из петли.

— И вы ничего не заподозрили, маэстро? Вас ничего не насторожило?

— Помилуйте, падре! Я всё-таки не вчера родился.

— Так что привело вас ко мне… коллега?

— Вы проницательны, маэстро. Простите, что я вынужден скрывать лицо своё под маской. В своё время вы всё узнаете и, не сомневаюсь, поймёте мои мотивы.

— Мы на карнавале, синьор. Маски тут естественны.

— Вы правы. Мы на карнавале жизни, увы, очень кратком. Несправедливо кратким.

— О да. Трудно не согласиться.

— В таком случае, наверное, вы поймёте, отчего я обратился к вам…

— И далее, синьоры, он поведал мне длинную и печальную историю, каковую, я думаю, нет нужды приводить здесь полностью. Несправедливости, интриги завистников, нищета и болезни якобы привели моего собеседника на самый край могилы. Он уже совсем предался было отчаянию, но в руки его попали некие рукописи, содержавшие рецепты силы и могущества. Единственное, что для этого сперва требовалось… умереть.

— Я не ослышался, синьор? Умереть, вы сказали?

— Умереть, маэстро. Но, как говорится, смерть — это только начало.

Он слушал маску жуткого Доктора и думал, кому он побежит докладывать об этом разговоре. Ну, во-первых, его милости. Он любит знать обо всех интересных идеях в его виконстве. Во-вторых, инквизиторам. Пусть, канальи, сделают соответствующую запись в своих кондуитах, что маэстро Гольдони есть доброе чадо церкви Господа нашего. В третьих…

— Погодите извещать кого-либо о моих словах, — в голосе Доктора, шепелявящем и неприятном, слышалась явная насмешка. — Учёному вашей широты взглядов и уникальности научных интересов, право же, не к лицу унижаться перед монахами. Дослушайте меня.

— И он, синьоры, повёл старые как мир, всем набившие оскомину разговоры о бренности и тщете бытия, о несправедливости рока, о том, что всякое разумное существо должно стремиться к единственной цели — бессмертию…

— Ересь!

— Именно так, падре. Ересь. Но я не о том. Подобного рода философствования знакомы нам со времен Творения.

— И вы, маэстро?..

— Я позволил себе поторопить своего собеседника.

— Синьор. Поверьте, всё это я слышал не единожды. И не один раз писал самолично. Таков наш путь, такова природа наша. Магия и чары могут отсрочить наш конец, но не избыть его и не даровать нам жизнь вечную, такое только в Господней воле. Поведайте мне без предисловий, прошу, что привело вас ко мне?

— Вы не дослушали, маэстро, — глухо сказал Доктор. Голос его едва пробивался сквозь волны весёлой музыки, смех и взвизгивания танцующих. Неслись кругом цветастые юбки, блестели глаза, губы срывали быстрые поцелуи. Жизнь радовалась, жизнь плясала, несмотря на «тщету» и «бренность». — Прошу простить, что и впрямь заставил вас слушать давно вам знакомое. Скажу больше. Я добился того, чего хотел.

Маэстро Гольдони аккуратно допил остывшее вино, с сожалением подумав об испорченном вечере. Ему нравилось сидеть вот так, на краю карнавала, и он не ощущал себя чужим. Хотя, конечно, конечно, порадоваться, скажем, вон с той черноволосой озорницей ему уже не удастся. Как и с любой другой. Impotenza senile, увы, увы…

— Я добился, чего хотел, — повторил Доктор. — Я добился бессмертия.

«Умом расслабился, — подумал маэстро. — Очередной pazzo…»*