Мика Ртуть - Ее высочество Аномалия [СИ]

И Дайм послушался ее. Поднялся, когда его потянули за руку, обнял, когда обняли его. Позволил отвести себя вверх по лестнице — наверное, в спальню.

Он даже начал понимать смысл слов. Не сразу и не всех, но…

— …видеть тебя в моем доме, — рокотали волны, и море улыбалось, глядя на него невозможными бездонными глазами, и тьма ласкала его, сплеталась и смешивалась с ним. — Мой светлый шер, — шептала тьма, — останься со мной…

Да, теперь он понимал — и это было прекрасно. Понимать тьму. Слышать, видеть, чувствовать тьму, трогать тьму. Самому быть тьмой.

— Да, — у него даже получилось сказать вслух это и что-то еще, наверняка очень важное, только он пока не совсем понимал, что именно, — мой темный шер.

Тьма засияла — золотом и кармином, счастьем и доверием, шелестом крыльев и прохладой облаков. И в этом сиянии он наконец-то вспомнил имя. Самое важное, единственное имя. Необходимое — ему, им обоим, свету и тьме.

— Шуалейда, — сказал он, счастливый этим знанием.

— Да, — кивнула тьма, не переставая сиять. — Я знал, ты поймешь. Дайм, мой свет.

— Я останусь… — Ему показалось, что тут тоже нужно имя, еще одно, и он даже вспомнил его: — Роне.

Роне. Красивое имя для тьмы и пламени.

Роне и Шуалейда. Шуалейда и Роне. Прекрасно звучит. Почти как счастье и свобода.

— Завтра, мой свет, — шепнула тьма, коснулась дыханием его глаз, и глаза закрылись. — Помни об этом завтра.

23 день холодных вод, Риль Суардис, Дамиен шер Дюбрайн.

О важном деле Дайм вспомнил лишь к концу завтрака. Неторопливого, почти домашнего завтрака на плоской крыше башни Рассвета. К завтраку, кроме шамьета и разнообразных вкусностей с королевской кухни полагался роскошный вид на Королевский парк, разноцветные городские крыши и бескрайнюю синюю гладь Вали-Эр с белоснежными лепестками парусов.

Корабли и напомнили Дайму о подарке от Ястребенка, позабытом во внутреннем кармане камзола.

— Ты зовешь султана Ястребенком? — поднял бровь Роне.

— Я не говорил этого вслух, — не в силах злиться на беспардонность темного шера, но и не желая пропускать ее мимо ушей, сказал Дайм. — Ты мог бы хоть сделать вид, что не гуляешь по моим мыслям. Из вежливости.

— Ну что ты, мой светлый шер. Я не суюсь, куда меня не приглашали. Но о Ястребенке ты подумал слишком громко. Он в самом деле похож на меня?

— Ты ревнуешь, Бастерхази.

— Нет.

— Это был не вопрос. — Дайм насмешливо улыбнулся и налил себе еще шамьет из серебряного кувшинчика.

— А на вопрос ты не ответил.

— Похож, — кивнул Дайм и неторопливо отпил горячего, изумительно пахнущего корицей шамьета.

Этот запах нравился ему почти так же, как запах ревности темного шера. Дайм бы ни за что не признался вслух, но что-то в этом было бодрящее. Почти как запах притаившегося в древних развалинах мантикора — быстрого, непредсказуемого, ядовитого, смертельно опасного и прекрасного.

— Сколько комплиментов, и все — мне, — раздул ноздри Бастерхази. — Но в отличие от мантикора, я не нападаю из-за угла.

— Ты не представляешь, как меня это радует, мой темный шер. Кстати, очень любезно с твоей стороны передать мне подарок от Ястребенка. Благодарю.

— Не за что, мой светлый шер. Кстати, я добавил кое-что от себя.

— Ну кто бы сомневался… — Все прочие колкости, так и просящиеся на язык, Дайм придержал.

Да, темный шер — беспардонная сволочь, он даже не думает скрывать, что совал нос в шкатулку. Но ведь это лучше, чем если бы он просто забрал ее содержимое. Шис. Нет, он не стал бы. Только не Роне.

Проклятье. Почему так хочется доверять тому, кому доверять нельзя?!

— Ты доверил мне свою жизнь, мой светлый шер, — в голосе Роне не было и намека на улыбку. И ни следа того сияния и расслабленности, что утром, когда они проснулись рядом. — А теперь боишься за сохранность каких-то старых бумажек.

— Я не боюсь.

— Это был не вопрос. — Роне вернул Дайму насмешливую ухмылку. — Но если ты спросишь, Дюбрайн, я отвечу правду.

Первое, что просилось на язык, Дайм проглотил. Второе — тоже. Вообще ему пришлось отвлечься на шамьет, чтобы не высказать Бастерхази все о лживых порождениях Ургаша. Не стоит. Бастерхази пока не сделал ничего ужасного и непоправимого.

Может быть, и не сделает дальше? Могут же Двуединые явить чудо?!

Ведь вчера, да и сегодня утром, пока не вспомнили о важном — им было так хорошо вместе! Как будто и не светлый с темным.

Вернув пустую чашку на стол, Дайм призвал шкатулку из гостиной. Именно там он вчера оставил свой камзол, а с ним и шкатулку. Зря, конечно, оставил — от того, что Бастерхази предложил ему с утра свой халат, они не стали друзьями. И сейчас, в сибаритском шелке, расписанном цветами и птицами, Дайм чувствовал себя неуютно. Надо было надеть мундир. Он же приехал в Суард не чтобы распивать с темным шером шамьет.

Шис. Как же не хочется слышать от Бастерхази ложь! Почти так же, как неприглядную правду, будь прокляты муторные политические игры! И где уже эти проклятые ментальные шиты?! Хватит Хиссову сыну бродить в его мыслях, как в собственной гостиной.

Возвращать на место ментальные щиты было нетрудно, но почему-то больно. Как будто Дайм рубил по живому связавшие их с Роне нити — и каждая из них, даже самая тонкая и неважная, рвалась с обиженным звоном и била отдачей, словно лопнувшая гитарная струна.

Хорошо, что Дайм больше не чувствовал Роне — хотя все равно знал, что ему тоже больно. Может быть, даже больнее, ведь он-то щитов не ставил.

— Дюбрайн, довольно тянуть. — Голос Бастерхази был идеально ровен. — Открывай уже и убедись, что все на месте.

Не отвечая, Дайм открыл шкатулку. Дотронулся до четырех старых тетрадей, проверил на свежие воздействия, но ничего, кроме того, что их недавно читали, не обнаружил. Взял их в руки, заглянул внутрь, даже сумел с разобрать, что написаны они на старосашмирском и что писал их светлый шер.

Светлый? Очень странно. И это не Бастерхази намудрил, это так и было.

Достав и бегло просмотрев четыре старые тетради, Дайм осторожно коснулся еще одной, новой, лежащей на дне шкатулки. На ее обложке было написано хорошо знакомым почерком, на современном едином: «Дневники с. ш. Джета Андераса. Перевел т. ш. Рональд Бастерхази».

В горле образовался комок, никакого отношения не имеющий к завтраку. И, пожалуй, к с. ш. Андерасу.

Не поднимая взгляда на Роне, Дайм вернул старые тетради на место и раскрыл новую, прочитал несколько строк, даже провел по ним пальцем — чтобы убедиться, что ему не мерещится. Это в самом деле было написано вчера вечером, и тот, кто это писал, применил сразу полдюжины сильнейших ментальных и некрозаклятий, а кроме них — мерзость под названием «длинное время». Очень полезную для дела и очень вредную для самого шера мерзость.