Стивен Эриксон - Дань псам. Том 1 [litres]

Улыбка сползла с лица женщины уже на середине этой тирады.

– Думаешь, самый умный? Что ж, если разнести твою лавочку мы не можем, придется разбираться с вами двумя лично.

Баратол отошел к месильному столу, где лежал кожаный мешок, и достал из него большой глиняный шар. Увидев, как побледнела женщина и ее громилы, кузнец удовлетворенно кивнул.

– Да, вы угадали. Это морантская граната, малазанцы называют ее «руганью». Только попробуйте нас тронуть, и я без раздумий убью себя, а заодно заберу всех вас с собой. В конце концов, терять нам нечего.

– Ты сумасшедший.

– Допустим. Теперь вопрос: а вы?

Не найдя, что ответить, женщина бессильно зарычала и вышла прочь. Приспешники последовали за ней.

Баратол вздохнул и сунул «ругань» обратно в мешок. « В каждом ящике двенадцать „руганей“, – объяснял ему Молоток, – но в каждом тринадцатом ящике лежит еще одна – пустая. Зачем? Непонятно. Моранты – вообще странный народ ».

– В этот раз сработало, но, боюсь, это временная мера, – сказал он, обращаясь к Чауру. – Итак, первый наш заказ: снарядить тебя оружием и доспехами.

Чаур смотрел на кузнеца с искренним непониманием.

– Помнишь запах крови? Трупы, мертвецы, расчлененные останки?

Лицо Чаура мгновенно прояснилось, и он энергично закивал.

Баратол снова вздохнул.

– Ладно, давай перелезем через забор и поищем пива.

Мешок он оставлять не стал.

Уже отзвонил десятый колокол, и в другой части города убийца без пальцев направляется в очередную таверну за очередной жертвой. Его жена тем временем выходит в огород и, опустившись на камни, принимается полировать их куском кожи с асфальтовой крошкой.

Грудастая, пышнотелая женщина, приковывающая к себе восхищенные взгляды вперемешку с презрительными (зависит от пола и половых предпочтений), идет под руку с сухощавым малазанским историком, на лице которого отражается нечто среднее между неверием и отчаянием. Со стороны может показаться, что это гуляют влюбленные, но они не влюблены друг в друга, и это лишь еще больше озадачивает историка.

По Высокому базару в Усадебном квартале, к югу от виселиц, бродит госпожа Ваза. Она скучает, тоскует и осквернена (в своем сознании) без надежды на искупление, поэтому спасается тем, что перебирает бесчисленные вещицы и безделушки, которые ей не нужны, и смотрит, как женщины, похожие на нее (хотя за ними ходят слуги с покупками), с любопытством сороки (и с такой же глупостью?… Ах, лучше воздержаться от грубых предположений!) тоже перебирают дорогой, но, впрочем, зачастую качественно сделанный хлам. В эти мгновения она чувствует себя такой чуждой им, такой… изменившейся.

В каких-то трехстах шагах от госпожи Вазы бесцельно слоняется Резчик – в прошлом вор по имени Крокус Новичок, который похитил то, что не должен был похищать. Поняв, что не может просто так взять и вернуть это, вынужден был смешать у себя в голове вину и сочувствие с восхищением (распространенная, впрочем, ошибка), однако девушка не оценила его искренние, прочувствованные признания. На этом все и закончилось.

Что ж, времена меняются и люди тоже, разве нет?

На крыше сидит Раллик Ном, разглядывая волнующееся море голубых огней; рядом с ним – Круйт Тальентский. Им многое надо обсудить, и разговор, учитывая Ралликову молчаливость, обещает выйти долгим.

Круйт говорит без умолку, Раллик тщательно взвешивает каждое слово. Не от недоверия, просто привычка такая.

Мурильо сидит в дуэльной школе, откуда уже давно расползлись все ученики, а Скалла Менакис со слезами изливает ему душу. Возможно, потому, что он для нее совершенный незнакомец и так легче, однако Скалла никогда не имела дело с мужчинами вроде Мурильо, которые умеют слушать и посвящать все свое внимание, искренне и без остатка, одной-единственной женщине, впитывая в себя все ее чувства, как колибри нектар или летучая мышь – коровью кровь (согласен, грубая аналогия, не подходящая к такому романтическому моменту).

И между ними испаряются незримые флюиды, несомненно животного происхождения, и просачиваются в кожу и кости, пока не наступает ошеломляющее прозрение, как будто распахнулась дверь, которая была навсегда заперта.

Скалла все плакала и плакала, но постепенно слезы ощущались легче и естественнее, спокойнее и более приемлемо, равно как и мягкие прикосновения Мурильо к волосам и мокрым щекам… Впрочем, кого это удивляет?

Но вернемся к нынешнему моменту. Взошла луна, и в ее мутном свете можно разглядеть три десятка силуэтов, собирающихся на крыше. Вот они что-то машут друг другу, шепчут наставления и приказы. Проверяют оружие. Три десятка, потому что их цель – суровые, закаленные ветераны-иноземцы. И нападение должно быть жестоким, быстрым и беспощадным.

В «К'руловой корчме» собралась обычная публика: дюжина с небольшим горожан, согласных закрыть глаза на то, что находятся в переоборудованном храме, каменные стены которого запятнаны дымом и молчаливо хранят голоса многих поколений: от заунывных песнопений и хоралов до пьяных песен и повизгиваний ущипленных официанток. Стены эти, крепкие и надежные, безразличны к перипетиям жизни, что разворачивается здесь, в окружении камня, дерева, плитки, балок и прочих бесчувственных элементов, каждый из которых в свое время пробовал кровь на вкус.

Общий зал, просторный, с низким потолком и утопленным в землю полом, когда-то, наверное, служил трансептом или молельней. В узком коридоре между колоннами находились ниши, где стояли погребальные урны с прахом Верховных жрецов и жриц. Кухня и три кладовые за ней раньше обеспечивали питанием монахов, храмовое воинство, писцов и послушников. Теперь они обслуживали посетителей, персонал и владельцев корчмы.

На второй этаж вели крутые каменные ступени, стесанные временем. От площадки квадратом расходились коридоры, потолки которых были скошены под острым углом. К каждому коридору, за исключением того, что шел вдоль фасада, примыкали восемь комнат-келий. Часть вдавалась внутрь (и их поддерживали колонны, установленные в общем зале), а часть – во внешние стены (и в них были окна).

Из восьми келий, выходящих на общий зал, сделали три рабочих помещения. Стены снесли, окна вынули (ни стекол, ни пузырей), заменив ставнями. Хватка, сидя у себя в кабинете, любила распахивать их, чтобы обозревать ближайшую ко входу треть зала.

Этой ночью постояльцев было немного. Баратол с Чауром еще не вернулись. Скиллара увела Дукера гулять по Даруджистанскому кварталу. Бард сидел на помосте, бренча какую-то легкую, меланхоличную мелодию. Посетители – двадцать с небольшим человек – не обращали на музыку никакого внимания. Путник из Крепи, снявший комнату в северо-восточном углу, скудно поужинал, выпил одну пинту алчбинского эля и удалился на боковую.