Генри Олди - Проклятие [СИ]

— Есть.

— Покажь. Все вы: есть, мол… Только есть и горазды, — он хохотнул, гордясь удачным каламбуром. — А как доели, так карман с дырой…

Нихон достал гость мелких монет.

— Садись. Туда, в угол. Натрясешь вшей…

— Нет, не сяду.

— Стоймя жевать будешь? Как вол?

— Пойду я. Тускло у тебя…

— Свечи им жечь, босякам, — ворчал трактирщик, пялясь в широкую Нихонову спину. — Брезгуют, значит. Иди, иди, шалопут! Мы не обеднеем…

— Проклинаю!

Весь поселок вскочил на зорьке, как пчелой ужаленный.

— И во второй раз: проклинаю!

Где бы ни находились жители Ясных Заусенцев — дома, в канаве, на сеновале, под забором или на полу в трактире — везде они видели одно и то же, словно злодей-чародей швырнул каждого на окраину поселка. Вон, напротив: холм, бузина… А под деревом — облом-бродяга, которому не волхвовать бы, а телеги из грязи выволакивать.

Нихон стоял в красивом ореоле из пламени.

— За что? — хором выдохнули строгали.

— И вы еще спрашиваете?!

— Дык это, — согласился поселок. — Интересуемся.

— За то, что никого не любите! Нет любви в ваших сердцах! А раз так, то положу свое проклятие на души ваши. И пусть тяготеет до скончания веков!

— Ты погодь! — возмутились строгали. — Как это: никого не любим?

— Я мамку люблю!

— А я — Ряшку! Ить, кругленькая…

— Я пиво люблю!

— Любим!

— Лю-бим! Лю-бим!

— Всем сердцем!

Пламя вокруг мага налилось темным багрянцем.

— Врёте! И потому — проклинаю в третий раз! Отныне, едва наступит Гурьин день, первый от начала осени — ни один из вас не переживет сего дня, ни один не застанет нового рассвета, если в сердце его не зазеленеет хоть малый росток любви! Не возлюбите ближнего, так и в гроб ляжете! Поняли, суесловы?

— Поняли…

Ясные Заусенцы перевернулись с боку на бок.

— Ишь, шлендра…

— Тоже мне, проклял!..

— Да у нас любви, если хочешь знать — на сто лет жизни!

Позже многие поднялись на холм: глянуть, что да как.

Бузина сгорела без остатка.

До конца лета проклятие бродяги служило неизменным поводом для шуток. О нем и не вспоминали. Да-да, никакой ошибки! Именно так, одновременно. При встрече два честных яснозаусенца, обсуждая отел коров или урожай проса, рано или поздно скатывались к сакраментальному:

— А проклятие?

— Какое?

— То самое!

— Да я о нем давно забыл!

— И я забыл!

— Еще о всякой ерунде помнить!

— Ага! А колдуняка-то дурень!

— Горлохват! Думал, мы тяпкой деланые…

— Ну! Любви, грит, нету…

— У меня любви: вайлом!

— А у меня — хоть на зиму соли!

— А то!

И расходились, довольные разговором.

Впрочем, за неделю до Гурьина дня болтовня угасла. О колдуняке помалкивали. О любви и не заикались. Разве что поглядывали искоса друг на дружку. На чужую семейную жизнь. На родительское уважение. На дело молодое: шашни, посиделки, тайные прогулки в заросли лещины. Кто детей ремнем порет, кто жене глаз синькой подкрасил. Кто к дряхлой мамане носа не кажет. Кто в колья пошел, с закадычным дружком.

Не судили-рядили, будто и не видели.

А так, примечали.

Утром Гурьина дня Юрась Ложечник, свежачок-гостеприимец, с которого все началось, сидел во дворе. Обложившись загодя битыми баклушами, он собирался резать ложки. Рядом, на кожаном фартуке, блестели инструменты: резцы, рашпили, ложкарный топорик, тесло и нож.

— Гей, Юрась!

За плетнем возвращался с ярмарки сосед, резчик Никлаш Тесля. Пегая кобылка волокла телегу, пустую после удачной торговли. Сосед, свесив ноги, махал Юрасю цветастым платком. Ночная дорога не утомила Теслю. Напротив, он сиял медным грошиком.

— Как оно?

— Помаленьку! — откликнулся Юрась, приглядываясь.

«Нет, не платок это, — сказал он сам себе. — Цельный полушалок! С бахромой…»

— А что там у тебя, Никлаш?

— Где? — подлец-сосед притворился, будто не понял.

— Да в руке?

— В левой? Вожжи у меня там…

— А в правой?

— Вот ведь!.. — сосед уставился на яркую обновку. — Так это шаль, Юрась! С выручки купил! Славная вещь, кучу денег отвалил…

— На кой тебе шаль? Нос утирать?

Сосед натянул вожжи, останавливая кобылку.

— Нет, Юрась, — строго сказал он. — Нос я и рукавом утру. А шальку мы супруге везем. В подарок. Негоже с ярмарки пустым возвертаться. Мы, значит, шаль, а нам, значит, почет и уважение. И эту… как ее?..

Он сделал вид, что припоминает.

— Любовь! Любовь, брат, ее в окошко не кинешь!

И рявкнул на лошадь, будто страсть как торопился:

— Н-но, мертвая! Шевели копытами!

Провожая соседа взглядом, Юрась чувствовал, как настроение стремительно портится. В душе закопошились гадкие червяки. Ясно представилось: утро следующего дня, двор, открытый гроб на четырех табуретках… В гробу — он, Юрась Ложечник. Острый нос, синие щеки. Жена воет — притворяется, что убита горем. Чужие дети тайком жуют поминальные калачи.

А гад-сосед распинается над домовиной:

«Любовь, это вам не ёрш начихал! Спи спокойно, дорогой Юрасик!..»

От расстройства чувств он пнул ногой баклуши. Вспомнил, что бил-то баклуши сам, а шкурила и полировала жена — и совсем огорчился. Желая вернуть душе покой, Юрась вышел со двора. Вот, привычное житье-бытье. Малышня из грязи куличики лепит. Спит в луже поросенок. Напротив, за своим плетнем, бабка Сычиха в огороде копается.

— Бабуля! Ну дайте подмогну!

— Кыш, оглоед! Срамить явился?

— Ну бабуля! Я ж от чистого сердца!

— Сроду у тебя сердца не было, стоерос! Иди, не то камнем кину!

— Бабулечка!.. не губите…

У плетня мялся Фица Сыч, внук старухи. Пьяница и шалопай, Фица если и навещал бабку, так только чтоб набить брюхо на халяву. И тащил со двора все, что плохо лежало — продавать заради выпивки.

— Хмельной? — сурово поинтересовалась Сычиха, с кряхтеньем разгибая спину. — Залил очи спозаранок?

— Трезвый, бабуля…

— Похмельный?

Честное слово, не знай Юрась характера Сычихи, так мог бы подумать, что старая готова достать из подполья заветный жбан — похмелить гулящего внучка.

— Не-а… вчера дома сидел!..

— А ну дыхни!

Фица дыхнул через плетень.

— Ладно, иди сюда! Ох, сердце мое бабье, слабое… Будешь подзимний чеснок убирать. Закончишь, польешь капустку. А я в хату…

— Да куда ж вы, бабуля? — охнул внук. — Вы что, глядеть не станете?

— На что?

— На работу мою!

— А чего мне на нее глядеть, на твою работу?

— Да чтоб узнать, как я вас сильно того… ну, этого…

— Я о тебе, шалопут, и без работы всю правду знаю. Иди, спасайся. А я пока обед спроворю. Утомишься, жрать захочешь… чарочку, туда-сюда…

Смотреть дальше Юрась не стал. Воображение живо поставило над его завтрашним гробом эту парочку: молодого Сыча с древней Сычихой. Ишь, лыбятся! — в последний путь, выходит, провожают.