Борис Конофальский - Башмаки на флагах. Том первый. Бригитт [СИ]

— Зачем же ему это? — спросил старый граф с неподдельным удивлением.

— Сказал, чтобы я отравила господина Эшбахта. И сказал, куда лить яд, чтобы вкуса Эшбахт не почувствовал. Сказал, чтобы лила я его в крепкое вино, и то после того, как он уже другого выпьет — и тогда вкуса яда уже не разберет.

— И что же он вам за это обещал? Он был беден, у него ничего не было! — все еще не верил фон Зейдлиц.

— Он ничего не обещал, — спокойно отвечала госпожа Ланге, — обещала госпожа Эшбахт. Говорила, что когда господина Эшбахта не будет, то выйдет она замуж за господина Шоуберга. И тогда подарит мне свою карету, кучера, девку в услужение даст и двести талеров серебром обещала. Просила, чтобы сделала я все.

Тут старый граф закрыл глаза перчаткой. А молодой стал черен лицом и спросил сквозь зубы:

— Отчего же это она вас просила?

— Оттого, что я дом у господина Эшбахта веду, и чуланы с едой, и погреба с вином, и прислуга — все это в моей власти.

И замолчал молодой граф, не зная, что еще и спросить. Молчал, а злоба в нем клокотала.

— Этого быть не может! — упорствовал фон Зейдлиц. — Это навет!

И тут Бригитт, повернув к нему свое прекрасное лицо, холодно стала говорить, так говорила, словно пощечины отвешивала при каждом слове.

— Коли надобно будет, все, все повторю на Святом писании, и при добрых людях, и при святых отцах. За каждое слово свое душой бессмертной своей отвечу.

И насупившийся фон Зейдлиц отступил перед прекрасной женщиной, ни слова не сказав более, повернулся, взял у человека свою шубу и пошел к своему коню. Старый граф так и сидел, закрыв лицо рукой, а молодой так и стоял с лицом темнее, чем камень. Больше ему сказать было нечего. Остальные сеньоры тоже молчали.

Дело было сделано. И последнее слово сказала именно она, его красавица Бригитт. Так сказала, что у всех господ продолжать упреки желание отпало. Ах, как хотелось ему поцеловать ее прекрасные губы. И уже думал он, каким подарком ее отблагодарить.

Он, его выезд и его офицеры стали раскланиваться с господами, что приехали с графом. Кажется, даже среди них были люди, довольные тем, что не случилось кровопролития. Только граф молодой все еще стоял, скрестив руки на груди, и на поклоны не отвечал, так и смотрел взглядом, полным неприязни, то на Волкова, то на Бригитт.

А кавалер и его люди пошли уже к своему лагерю, и балагур Бертье вдруг стал представлять встречу как сражение:

— Враг был силен и первым пошел на сближение. И атаки его были яростны, но кавалер, как и всегда, стойко оборонялся, и когда враг уже считал победу своею, наш командир выпустил госпожу Ланге, и та своим ударом во фланг врага опрокинула и смела его с поля. Полная победа, полная! Слава госпоже Ланге!

— Истинно так, истинно! — поддерживал его Рене. — Окажите честь и дозвольте поцеловать вам руку.

Она краснела так, что все ее веснушки, что зимой исчезали, вновь стали заметны. И молча, так как не могла от волнения говорить, давала целовать себе руку всем господам, что просили ее об этом.

Последним целовал ей руку Волков. И когда он поднял голову, она улыбалась ему, хоть в ее прекрасных зеленых глазах стояли слезы.

Да, то была победа, как и говорил славный Бертье, но победа та была временная. И это Волков отлично понимал. Если молодой граф от простой неприязни вдруг перешел к открытой вражде, а по иному все это дело и не выглядело, то нужно было искать причину.

И единственный человек, который мог ему открыть эту тайну, жил, конечно, во дворце самого графа.

Вернувшись в Эшбахт, всех своих людей он звал к себе в дом на обед. Раз не доели свинью на границе, отчего же не доесть ее в тепле и с вином, и с пивом, раз дело прошло удачно.

Все с радостью согласились. С радостью. А вот у него радости особой не было. Пока все рассаживались за стол, едва умещаясь за ним, он ушел наверх и звал к себе брата Ипполита и Сыча. Монах, зная зачем его зовут, нес чернильницу, перья и бумагу, сургуч и свечу.

А Сыч присел на стул, молча ожидая, когда господин напишет. Сыч изменился после плена, Волков это замечал. Он стал тише, молчаливее и серьезнее, что ли.

— Вот, — кавалер указал на письмо, которое монах запечатывал при помощи свечи и сургуча, — нужно отвезти его Брунхильде.

— Но так, чтобы другие-какие люди о нем не ведали? — догадался Фриц Ламме.

— Именно.

— Сделаю, экселенц. Ехать сейчас или подождать до утра можно?

— Дело промедления не терпит. И главное, дождись ответа.

— Ясно, поеду сейчас.

— Деньги есть?

— Три талера, думаю, на это дело хватит, — кивал Сыч.

Он встал и ушел, а Волков и монах побыли еще в покоях. Волков думал, а монах собирал писчие принадлежности. Еще один вопрос, кроме вопроса о молодом графе, не давал кавалеру покоя. И этот вопрос становился все более насущным, ибо за это с него уже начинали спрашивать, как сегодня спросили за кавалера Редля.

— Как ты думаешь, монах, кто растерзал нашего святого человека?

— Ну как же, зверь, конечно, растерзал, — отвечал брат Ипполит.

— Зверь, зверь, а кто он, этот зверь?

Брат Ипполит задумался на минуту, а потом и сказал:

— Он из тех, кто рядом живет, но не из тех, кто приехал сюда с вами.

— Из тех, кто рядом, из тех, кто рядом, — задумчиво повторял кавалер, глядя перед собой.

— Господин мой, — на пороге появилась Бригитт, она была весела и прекрасна, — а вино я приказала из погреба последнее подавать. Надо будет новое покупать.

— Хорошо, госпожа Ланге, подавайте последнее. Купим, — отвечал он ей.

— А отчего вы грустны, отчего не идете к гостям? Туда уже и госпожа Эшбахт спустилась.

— Вот как? — Волков вдруг засмеялся. — Хорошо ей будет среди господ, что сегодня про ее подвиги слушали.

— Надеюсь, о том ей никто не упомянет, а то будет ей конфуз, — несмотря на его смех, серьезно сказала красавица. — Пойдемте, господин, негоже заставлять гостей ждать.

Все вино выпили от радости, и даже Элеонора Августа пила со всеми. Она прислушивалась к тостам, удивлялась им, стала пить первая, когда Волков предложил выпить за здоровье графа, тестя его, и сидела она со всеми долго, и была, кажется, даже весела, и ушла уже вечером, сказав, что ей дурно от духоты. Видно, так и не поняла, что победу праздновали над мертвым Шоубергом, так как у всех господ хватило такта и трезвости имя это не упоминать.

Но главной женщиной за столом по праву была Бригитт. За нее пили, ее прославляли. А Бертье называл ее Красной Розой Эшбахта. Отчего красавица краснела и впрямь становилась красивой, как удивительный цветок.

Уже после того, как все закончилось, она, даже не отдав обычных приказаний домовым слугам, не проследив за уборкой обеденной залы, со смехом потащила кавалера за руку вверх по лестнице в свои покои.