Екатерина Горина - Морок [СИ]

— А зачем ему облик? — удивился Иннокентий. — Если Мороку дать свой облик, то он и перестанет быть Мороком.

— Дурацкий вопрос, — обиделась толстуха. — Когда у тебя есть все, кроме мелочи, ты все отдашь за эту самую мелочь. Отдашь, даже понимая, что этой мелочи не существует…

— Кому отдашь?

— Тому, кто пообещает. Все равно, кому. Лишь бы сказали: «А я тебе помогу».

— И кто сказал?

— Нетрудно догадаться. Все по-семейному. Моя мать, кто ж еще. Я племяннице помочь только должен… Без меня бы Кларисса не победила Светозару… И Казимиру я тогда же голову заморочил, да и не только ему, чтобы встали в услужение Евтельмине…

— А чего ж теперь все обратно разморочил? — спросил Иннокентий. — И главное меня зачем выволок из деревни?

— Ну, зачем разморочил… Ведь это просто… Блажь прошла, понял то, что ты с самого начала так просто обсказал: если Мороку дать облик, то он и перестанет быть Мороком. Блажь прошла… Понял, что обманули, что просто использовали… Хочу исправить все…

— Вот дела! — усмехнулся Иннокентий. — Морока да обморочили… Ну, так тебе и надо, нечего над людьми издеваться.

— Хе-хе-хе, — зашлась тетка мелким смехом. — Без меня б тут и жизнь бы давно кончилась…

— Да не ври!

— Вот и не вру! Это глупые люди, однодневки, которые родятся, живут да помирают, меня злом считают. Тот, кто смотреть да думать умеет, только на меня и рассчитывают. Вот видал человек своровал что-то, а потом опять, а дальше снова. И ворует, и ворует. А все кругом говорят, мол, когда ж его накажут, как это земля его носит… А некоторые, знаешь, даже завидовать ему берутся, везет, мол. А никто не знает, что человек тот и рад бы воровать перестать, да никак. Сам вот он понимает, что не по правде живет, зло творит, а бросить не может. Что ни задумает, а все у него воровство выходит. Пойдет милостыню бабкам в воскресный день отдавать, а хоть черешни да сворует. Да и сам не замечает, как. В ловушке, голубчик. Попался ко мне в лапы. Люди много со стороны о чем говорят, да только в голову-то никто еще забраться не сумел, кроме меня. И никто не знает, что там, в голове-то, у человека делается. А бывает человек на хорошее дело идет, а ему всякая травина на свой манер подсобить спешит. А? Узнаешь? То-то же. Когда человек хороший, я его к добру да правде веду, а когда гнилой — он у меня, родименький, не выберется ни за что.

— А почему его к правде не пустить? Он изменится и тоже будет хорошим? — не выдержал Иннокентий.

— Нет, Кеша, так не бывает. Если такая гнилушка до правды доберется, она всю правду исказит да людям неправду принесет, как болезнью всех заразит. Ты любую ссору вспомни. Вроде событие одно произошло, только все его по-разному рассказывают, а кому верить — непонятно. Вон с вашим Борисом, так до сих пор и непонятно, кто его порешил. Все вместе были, а убийцу не нашли… То-то! Нельзя гаденышей к правде пускать, вот и кручу их на одном месте…

— А как же тогда вот то, что сейчас произошло с Клариссой и Светозарой?

— Это я сплоховал. Застила блажь, понимаешь, думать ни о чем не мог, а мать родная подсобить взялась… Сплоховал. Выручай теперь. Затем во дворец и идешь. Спасать меня, а со мной и остальных…

— Так мне не надо королем становиться?

— Нет.

— А что ж ты сразу не сказал?

— А ты б поверил? Пошел бы?

Иннокентий засмеялся.

— А не проще было всё вот это вот не устраивать, а просто всех… ну… расколдовать что ли? Память вернуть? Просто раз и все. Без походов, я не знаю, как это делается, а просто мысль в голову им вбить, как должно быть…

— Нет, к сожалению, так нельзя. И не все, кого я заморочил ради своего мелкого желания, вернутся. Некоторые так и останустя с вымышленными воспоминаниями и несуществующими жизнями… Сейчас я могу только тех разморочить, кто достаточно силен, чтобы проснуться от вымышленных дум, от иллюзий. Иначе бы у тебя был бы такой отряд помощников, что отсюда до заката всё люди бы стояли. А так вот только Казимир, что-то в нем не умерло тогда, давно, какой-то огонек остался, так вот старик и вернулся… Не все, как он. Ну да мы попытаемся с тобой как можно больше вернуть… Но для этого нам нужно во дворец…

— Знаешь, я всю жизнь хотел узнать своего отца. Мне казалось невыносимым существовать в этом мире без него. Вот бегаем мы детьми в поле. Трещотки крутим, перепелок по полю с посевов гоняем. У кого-то сломается трещотка, а он рукой махнет, мол, ничего, батя починит, и дальше побежал. А мне всегда так обидно было. А если у меня трещотка сломается? Кто мне починит? Трещотка ведь — это малость малая. А я, безотцовщина, этой малости лишён. За что? Ведь другие даже не думают, что трещотку некому чинить. Как я ребятам тогда завидовал! Я тоже хотел принести домой игрушку, кинуть на стол и крикнуть: «Бать, трещотка сломалась!» и пойти дальше ужинать или умываться. И не думать про эту глупость. Я отца, знаешь, как ненавидел тогда. За то, что бросил. За то, что мамка моя такая красивая одна осталась. Что ей не помогает. А я вижу, как мамка от забот да хлопот стареет. Другие бабы в деревне ходят то в новом платке, то в серёжках. А моя мамка красивая-красивая, а худая-худая, некому позаботиться. Я старался как мог… С ней-то за что так, а? Ну, не нравится ему сын, но мамку-то за что обижать? Я его так, бывало, ненавидел ночами, кулаки сжимал, слезы катились, думал, встречу, убью. А вот, встретил. А он жалкий такой. Ненужный такой никому. Занюханный какой-то. Вроде и говорит, что всё может, вроде, и правда, всё может. А такой он… Ненужный он, как старый молоток, который за крыльцо провалился. И вроде убить бы его за всё, что он сделал, а вроде и брезгую, вроде, как мокрицу раздавить, противно да и пальцы запачкаешь. Сейчас только понимаю, что ушёл он не от мамки, не от меня. Просто ушёл. Собака, та лает, лошадь брыкается, этот ушёл. Без причин. А ведь я всё детство себя винил, что из-за меня у мамки жизнь под откос…

— Ты не думай, что безотцовщина, так теперь самый несчастный, — вздохнула Лея, обнимая Иннокентия. — Мы все измучены нашими родителями. Родители — это наказание детям, любые родители. Чтоб жизнь мёдом не казалась. Какие б они ни были: добрые, злые, пьющие или работящие, два их было или один только. Все одинаково изувечены, кто любовью, а кто — нелюбовью. Ещё неизвестно, кому больше повезло, тебе с твоей мамой, которая о тебе заботилась, или какому-нибудь Кольке из соседнего дома, у которого в семье было народу полно, только батя пил и мамку гонял. Знаешь, изнутри себя ничего в жизни непонятно, потому что, когда из себя глядишь наружу, во всём свой интерес видишь. Везде думаешь: вот я, вот меня, вот ко мне. Надо как-то для того, чтоб понять, как оно на самом деле из себя словно выходить. В общем на мир смотреть, в целом. Когда весь мир и что в нём происходит, к себе прилаживаешь, то лучше б и не жил. Так себя жалко. А когда вокруг оглядишься, то ещё и подумаешь, а мне вроде как и повезло. Ты думаешь, так хорошо, когда у тебя два родителя и оба тебя любят? Машку помнишь? Та всё время рыдала, потому что мы гуляем, а её не пускают, а как же, вдруг Машку украдут, что тогда папа с мамой делать будут? Помнишь, как мы её дразнили за эту родительскую любовь? А? Во-от. А ещё мы эту Машку с нами играть не брали и тайн не говорили никаких. А почему? Потому что Машка плохая? Нет, потому что она дочка мамки с папкой. Из-за них не доверяли. Мы даже не пробовали. Просто были уверены, что родители её во все тайны влезут. Вот они её любили, а жизнь ей своей любовью испортили. А кто-то может смотрел на Машку и мечтал, чтоб его так же?