Кристофер Мур - Грязная работа [litres]

На Заливе лежало одеяло тумана, и с Тихоокеанских – высот огромные оранжевые башни моста Золотые Ворота торчали из туманного сугроба, как морковки из – физиономий уснувших снеговиков-двойняшек. На Высотах же утреннее солнце уже расчистило небеса и повсюду гоношились работники – прибирали дворы и сады вокруг особняков.

Приехав к Майклу Мэйнхарту, Чарли первым делом обратил внимание, что на него никто не обратил внимания. Во дворе работали двое парней, Чарли помахал им на ходу, но те в ответ махать не стали. Затем почтальон, спускавшийся с обширного крыльца, согнал его с дорожки на росистую траву, даже не попросив прощения.

– Прошу прощения! – саркастически сказал ему Чарли, однако почтальон был в наушниках и слушал нечто такое, что вдохновляло его трясти башкой, как голубя, клюющего амфетамины, посему он скакал себе – дальше. Чарли собирался крикнуть ему вслед что-нибудь насмерть умное, но передумал: хотя о почтовом служащем, устроившем кровавую баню, он слыхал много лет назад [17] Имеется в виду самый громкий случай массового убийства, совершенного работником почты США Патриком Хенри Шерриллом 20 августа 1986 г. в Эдмонтоне, Оклахома, когда он застрелил 14 сослуживцев, после чего застрелился сам. Пик подобных “почтовых расстрелов” пришелся на 1986–1997 гг.; в 20 таких инцидентах погибло более 40 человек. Считается, что именно они вызвали к жизни выражение to go postal. , коль скоро выражение “дойти до почты” относилось к чему угодно и помимо выбора средства пересылки сообщений, ему казалось, что судьбу лучше не испытывать.

Вчера совершенно посторонняя дама назвала его “извращенцем”, сегодня спихнул с дорожки гражданский служащий… Город все больше напоминает джунгли.

Чарли нажал на кнопку звонка и отступил вбок от двенадцатифутовой двери с витражом в свинцовом переплете. Минуту спустя до него донеслось легкое шарканье и за стеклами показался миниатюрный силуэт. Дверь медленно распахнулась.

– Мистер Ашер, – произнес Майкл Мэйнхарт. – Спасибо, что пришли.

Старичок утопал в костюме в “гусиную лапку”, который, должно быть, купил лет тридцать назад, – будучи покорпулентнее. Когда он жал Чарли руку, на ощупь стариковская кожа напоминала старую бумажку от китайского пельменя – остывшую и чуть присыпанную мукой. Чарли постарался не вздрогнуть, когда старик завел его в величественную круглую залу, облицованную мрамором, где витражи доходили до потолка в сорока футах над головой, а плавная лестница вздымалась до площадки, уводившей к верхним крыльям дома. Чарли, бывало, задавался вопросом, каково это – жить в доме с крыльями. Как тут искать ключи от машины?

– Сюда, пожалуйста, – произнес Мэйнхарт. – Я покажу, где моя супруга держала одежду.

– Соболезную вашей утрате, – машинально сказал Чарли. Он уже десятки раз ездил в особняки усопших. “Ты же не стервятник, – говаривал его отец. – Всегда хвали товар; может, тебе он покажется барахлом, а для хозяина в нем – вся душа. Хвали, но не желай. Можно и выгоду получить, и по пути не уронить ничьего достоинства”. – Срань господня, – вымолвил Чарли, заходя вслед за стариком в чулан размерами со всю его квартиру. – То есть… у вашей супруги был изысканный вкус, мистер Мэйнхарт.

Перед ним простирались ряды дизайнерской одежды от-кутюр – всё, от вечерних платьев до вешалок в два этажа с трикотажными костюмами, распределенными по цвету и уровню официальности; пышная радуга шелков, льна и шерсти. Кашемировые свитера, пальто, накидки, жакеты, юбки, блузы, белье. Чулан был устроен в форме буквы Т, в центре – большой туалетный столик с зеркалом, а в крыльях (даже чулан тут с крыльями!) – аксессуары: туфли с одной стороны, ремни, шарфы и сумочки – с другой. Целое крыло туфель – итальянских и французских, ручной работы, из шкур тех животных, что раньше жили счастливо и без пятен на коже и репутации. По бокам туалетного столика размещались зеркала в полный рост, и Чарли поймал в них отражение себя и Майкла Мэйнхарта: он сам – в подержанном сером костюме в тонкую полоску, Мэйнхарт – в своей “гусиной лапке” не по размеру, этюд в черно-серых тонах, в сем цветущем саду нагой и безжизненный.

Старик подошел к креслу у столика и сел, скрипнув и засопев.

– Полагаю, вам на оценку потребуется время, – сказал он.

Чарли стоял посреди чулана, озирался еще секунду и лишь потом ответил:

– Это зависит, мистер Мэйнхарт, от того, с чем вы желаете расстаться.

– Со всем. До последней нитки. Самого духа ее я здесь не вынесу. – Голос его прервался. – Хочу, чтобы ничего не было. – Он отвернулся от Чарли к обувному крылу, стараясь не показывать, что готов сорваться.

– Понимаю, – сказал Чарли, не понимая. Что тут еще сказать? Эта коллекция была совершенно не про него.

– Ничего вы не понимаете, молодой человек. Вы не можете понять. Эмили была всей моей жизнью. Я вставал по утрам ради нее. Ходил ради нее на работу, создал для нее бизнес. По вечерам мчался домой, чтобы рассказать ей, как прошел день. Ложился с ней спать и видел о ней сны. Она была моей страстью, моей женой, моим лучшим другом, любовью всей моей жизни. И вдруг однажды ее не стало, и вся жизнь моя сразу отменилась. Как вам такое возможно понять?

Но Чарли понимал.

– У вас есть дети, мистер Мэйнхарт?

– Два сына. Приехали на похороны и опять разъехались по домам, к своим семьям. Предложили сделать все, что смогут, но…

– Ничего не смогут, – сказал Чарли. – Никто не может.

Теперь старик поднял на него взгляд – лицо его обратилось в утрату и пустыню, как морда мумифицированного бассета.

– Я просто хочу умереть.

– Не говорите так, – сказал Чарли, потому что говорить так принято. – Это у вас пройдет. – Сказано это было потому, что ему самому все так говорили. И теперь Чарли явно бросался чепуховыми штампами.

– Она была… – Голос Мэйнхарта зацепился за острый край всхлипа. Сильный человек, как-то вдруг оборенный своей скорбью, стыдился ее показать.

– Понимаю, – сказал Чарли, думая о том, что Рейчел по-прежнему жива у него в сердце: когда он оборачивается в кухне что-нибудь ей сказать, а ее нет, у него спирает дыхание.

– Она была…

– Понимаю, – снова перебил его Чарли, стараясь облегчить старику жизнь, ибо знал, каково тому сейчас. Она была смыслом, порядком и светом, а теперь ее нет, и темной свинцовой тучей меня давит хаос…

– Она была просто феноменальной дурой.

– Что? – Чарли так быстро повернул голову, что услышал, как в шее щелкнул позвонок. Не ожидал.

– Эта тупица нажралась кремнегеля, – выговорил Мэйнхарт. С му́кой и раздражением.

– Чего? – Чарли замотал головой, словно стараясь в ней что-то растрясти и оторвать.

– Кремнегеля.

– Чего?