Ашира Хаан - Мой сероглазый [СИ]

Я не хотела оставаться в ее доме. Слишком близко к тому, кто смотрел на меня знакомыми серыми глазами с незнакомого лица. Но что ему помешает найти меня и в лондонской гостинице?

— У тебя кофе есть? Нормальный, молотый?

— Посмотри в шкафчике. Но я хочу спать, прости, не буду варить.

— Сама сварю.

Я знаю, это глупо, невозможно не спать вечно. Но, хотя в прошлый раз все это началось в России, сейчас мне кажется, что стоит продержаться до аэропорта — и сероглазый не найдет меня на высоте в семь тысяч миль. А потом и вовсе потеряет в унылой безнадеге московского ноября.

Просто кофе.

Сейчас кофе, завтра музеи, а послезавтра будет уже новый день. Любимый муж, овсянка на завтрак и никаких волшебных фейри и их колец.

Я машинально провела кончиками пальцев по узорам на золотом ободке, укололась о камень. Стоило снять его и выбросить. Но… почему-то не хотелось. Когда я начинала об этом думать, на меня накатывала скука. Ну не сняла и не сняла, разве в этом дело?

И раздражение. В конце концов, при чем тут кольцо! Главное — не спать!

Кофе зашипел, переливаясь через края джезвы. Все в доме давно затихли, а мне казалось, что чем больше я пью кофе, тем сильнее слипаются глаза. И даже процесс варки не помогает. Сначала запах еще бодрил, а теперь я начинаю дремать стоя, глядя на разбегающиеся пузырьки.

— Прости, что так получилось, — извиняющимся голосом сказала коллега. — Ты ведь доберешься сама? Тут совсем недалеко. Но кто же знал…

С утра дети проснулись с температурой, младших тошнило вчерашними конфетами, старшие мужественно держались, но цифры на градуснике все ползли вверх. Сестре тоже было нехорошо. Она грешила на алкогольное желе, но чем же тогда отравились дети? Сама коллега была бледной, но держалась. Ее муж Оскар приехал действительно довольно поздно и, увы, уехал рано, почти на рассвете — срочно надо было на работу. Я, конечно, могла добраться до центра Лондона и на поезде, и на автобусе, и даже вызвать такси — хоть это и вываливалось из моего бюджета, но в голове кружилась муть бессонной ночи и пересадки казались неимоверно сложной задачей.

Все-таки я выбрала автобус. Он ходил нечасто, и я не стала никого задерживать, заверила, что справлюсь сама. Что тут справляться — села, заплатила, едешь до конечной, а там на метро.

Холодный ветер загнал меня за угол. Я решила подождать автобус там, где меньше дуло, только надеясь, что в цивилизованной стране транспорт ходит по расписанию или хотя бы не опережает его, и я не пропущу автобус и не опоздаю на самолет. За углом начиналась витая ограда, за ней расстилались эти их классические британские лужайки с пронзительно-зеленой травой, которую можно вырастить, только начав лет этак пятьсот назад. Но что-то показалось мне знакомым.

Очень, очень, очень…

Это было кладбище. Склеп на холме, покосившиеся кельтские кресты и квадратные надгробия, заросшие мхом. Остролист между гравийными дорожками, просевшая местами земля…

Я быстро прошла к калитке, хватаясь пальцами за острые пики низкой ограды, словно старалась удержаться в этой реальности. Кладбище было тем самым — тем, что я видела во сне много лет назад. Пусть тогда его скрывала тьма, но ошибиться я никак не могла. Даже даты на плитах те же, я узнала некоторые из них. Трехлетняя девочка, умершая в 1918, двадцатилетний мужчина в 1914-м — истории, к которым можно не дописывать подробности, и так понятно — как и от чего они умерли.

Остролист резал пальцы, пластмассовые ягоды выглядели в реальности такими же ненастоящими, как и во сне. Я сорвала одну из них, но не рискнула попробовать. Не помню, можно их есть или они ядовиты?

— Я знал, что ты придешь, жена моя.

Может, я сплю? Не знаю, как проверить.

Выкипел кофе на плите, спустилась тяжелая ночь Самайна, я не выдержала и уснула?

Иначе как я могу быть там, где он соблазнял меня, когда я впервые надела кольцо?

— Не просто надела, а призвала себе жениха. Я пришел. Почему же ты не рада?

Я наконец повернулась к тому, кто стоял позади меня.

Он не выглядел ни как тьма из сна, ни как пузатый отец семейства у Стоунхенджа, ни как хлебосольный хозяин на пороге дома, украшенного на Хэллоуин.

Он был строен и высок. Изящен — даже чересчур. Тонкие длинные пальцы скрипача, поворот шеи, пронзительно грациозные жесты. Точеные черты лица, аристократичный тонкий нос.

…серые…

…словно в лед вмерзло серебро…

Черные волосы, в беспорядке падающие на плечи. Свободная рубашка, черный пиджак, драные джинсы. То ли вольный художник, то ли безработный писатель, то ли еще какой творческий хипстер.

— Что ты от меня хочешь? — устало спросила я.

Свинцовая тяжесть в ногах, мелкая песчаная пыль в глазах, ватные руки.

Запах меда и розмарина.

Он просто сделал шаг ко мне. Легко, словно танцуя. Склонился, замораживая взглядом и проговорил в самые губы:

— Поцелуй меня.

От тонких пальцев разбегалось тепло — радостное, майское. Леденел затылок от ноябрьского ветра, но в крови зажигались искры, словно там, где он касался меня, начиналось лето.

— Зачем?

— Тогда ты станешь мне женой.

— У меня уже есть муж.

— Это неважно… — он рассмеялся так искренне, будто мне пять лет и я заявила, что когда вырасту, выйду замуж за папу. — Я был первым. Ты пообещала мне. Остальные неважны.

— Я отказываюсь. Забери свое кольцо.

Еще полчаса назад я не хотела его снимать, а теперь оно само скатилась с пальца мне в ладонь, сверкнуло под солнцем как тогда, когда позвало меня из весенней земли.

— Ты не можешь отказаться.

Он накрыл мою ладонь своей, и вопреки всем доводам разума, я почувствовала как по всему телу пронеслась дрожь радости. Мне нравилось, как он меня касался.

Мне нравилось, что он зажигал во мне лето.

— В смысле?

Но мне не нравилось, что у меня не было выбора.

— Просто поцелуй меня! — в голосе проскользнули нотки нетерпения.

— Зачем это тебе?

— Каждому фейри нужна смертная жена, чтобы обрести власть над сердцами и душами. Нашей магии нужна любовь.

— При чем тут любовь! Что будет, если я тебя не поцелую?

— Я буду звать тебя. Ждать тебя. Искать. Соблазнять… — он обнял меня за плечи, развернул к себе спиной и текучий голос пролился медом. — Пугать…

Сладкая дрожь столкнулась с дрожью ужаса, я замерла, чувствуя, как обжигающее дыхание касается моей шеи.

— Почему я?

— Потому что ты была одинокой. Отчаявшейся. Влюбленной. Таких в древние времена и уводили в холмы — танцевать вечно, танцевать столетия, танцевать годы. Или минуты — как повезет.

— Но я больше не одинока!

— О… — серебристый смех прокатился щекочущей волной по позвоночнику. — Как ты ошибаешься.

— То есть, либо я тебя целую и становлюсь женой, либо не целую, и тогда ты меня преследуешь, пока не поцелую?