Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

Он улыбался, призывая рассмеяться и меня, будто мы – напроказившие дети.

– Ты царь? Правитель?

– Царевич.

– Что ж, царевич Одиссей, мы зашли в тупик. У тебя – моли, а у меня – твои люди. Причинить тебе вред я не могу, но, если ты нападешь на меня, самими собой они уже не станут.

– Этого я и боялся. И разумеется, отец твой Гелиос мстит рьяно. Не хотел бы я, пожалуй что, увидеть его в гневе.

Гелиос в жизни за меня не заступился бы, но сообщать об этом Одиссею я не стала.

– Ты ведь понимаешь, твои люди обобрали бы меня дочиста.

– Уж прости. Они молоды и глупы, а я был к ним чересчур снисходителен.

Не в первый раз он за это извинялся. Взгляд мой задержался на нем, охватил его. Одиссей слегка напоминал Дедала – такой же умный и невозмутимый. Но я чувствовала, что за его спокойствием скрывается неистовство, Дедалу несвойственное. И хотела, чтобы оно проявилось.

– Может быть, мы поступим иначе.

Он по-прежнему держался за рукоять меча, но говорил так, будто мы решаем, чем пообедать.

– Что предлагаешь?

– Знаешь, Гермес рассказал однажды пророчество о тебе.

– Да? И какое же?

– Что тебе суждено явиться в мой дом.

– И?..

– И всё.

Он приподнял бровь:

– В жизни не слышал пророчества скучнее, уж извини.

Я рассмеялась. Чувствовала, что балансирую, как ястреб на краю скалы. Когти еще цепляются за камень, а душа уже воспарила.

– Предлагаю перемирие. Проверку в некотором смысле.

– В каком смысле проверку?

Он слегка подался вперед. После это движение станет мне хорошо знакомо. Всего даже он не мог утаить. Он спешил принять любой вызов. От него пахло трудами и морем. Он знал историй на десять лет. Я ощущала голод и нетерпение, словно проснувшийся весной медведь.

– Я слышала, многие обретают доверие в любви.

Вспышки удивления он не сумел сразу скрыть, и мне это ох как понравилось.

– Госпожа моя, лишь глупец откажется от такой чести. Но, по правде говоря, и согласится, пожалуй, лишь глупец. Я смертный. Стоит мне отложить моли, чтобы лечь с тобой в постель, и ты тут же меня заколдуешь. – Он помедлил. – Если, конечно, прежде не поклянешься рекою мертвых, что не причинишь мне зла.

Клятву Стиксом сам Зевс не нарушил бы.

– А ты осмотрителен, – заметила я.

– В этом мы, кажется, схожи.

Нет. Я вовсе не была осмотрительна. Напротив, безрассудна, опрометчива. Я понимала: он тоже кинжал. Иной, но все-таки кинжал. Ну и что. Пусть меня ударит клинок. Есть вещи, за которые стоит пролить кровь.

– Я поклянусь.

Позже, много позже, я услышала песнь, что сложили о нашей встрече. Мальчишка исполнял ее неумело, не попадая в ноты чаще, чем наоборот, но мелодичность стиха проступала даже сквозь эту фальшь. Собственное изображение меня не удивило: надменная колдунья, которая, не в силах противостоять герою с мечом, падает на колени и молит о пощаде. Поэты, по-моему, только и пишут, что об униженных женщинах. Будто если мы не плачем и не ползаем в ногах, то и рассказывать не о чем.

Мы лежали рядом на моей широкой золотой кровати. Мне хотелось увидеть его разомлевшим от наслаждения, страстным, открытым. Открытым он не стал, но остальное я увидела. Кое-какое доверие мы и впрямь обрели.

– На самом деле я не из Аргоса, – признался он. Отсветы пламени из очага трепетали вокруг нас, отбрасывавших на простыни длинные тени. – Мой остров Итака. Для коров он чересчур каменист. Мы коз растим да оливки.

– А война? Тоже вымысел?

– Война – правда.

Не было ему покоя. Вид такой, словно он готовится отразить удар копья из темноты. Но усталость уже проступала, как прибрежные камни в отлив. По правилам гостеприимства расспрашивать его мне следовало, лишь дав подкрепиться и отдохнуть, но мы все эти церемонии опустили.

– Ты сказал, путь был трудным.

– Из Трои я отплыл с двенадцатью кораблями. – Лицо его в желтом свете напоминало старый щит, избитый, изборожденный. – А остались только мы.

Невольно я поразилась. Они потеряли одиннадцать кораблей, а значит, больше пятисот человек.

– Как постигло вас такое несчастье?

Он рассказывал все по порядку – будто рецепт приготовления мяса давал мне. О штормах, что гнали их через полмира. О землях, населенных каннибалами, мстительными дикарями и сибаритами, отравляющими волю. О том, как на них напал внезапно циклоп Полифем, свирепый одноглазый великан, сын Посейдона. Он сожрал полдюжины человек и высосал их кости. Одиссею пришлось ослепить его, чтобы сбежать, и теперь Посейдон, жаждущий мести, охотится за ними по всем морям.

Неудивительно, что он хромал, неудивительно, что поседел. Этот человек противостоял чудовищам.

– А теперь и Афина, всегда меня направлявшая, от нас отвернулась.

Услышав это имя, я не удивилась. Умная дочь Зевса хитрость и изобретательность ценила превыше всего. И именно такого, как Одиссей, могла полюбить.

– Что же ее оскорбило?

Я сомневалась, что получу ответ, однако Одиссей, глубоко вздохнув, сказал:

– Война порождает множество грехов, и я их совершал не меньше прочих. Но просил у нее прощения, и она всегда прощала. А потом мы разорили город. Мы рушили храмы, поливали кровью алтари.

Марать кровью священные предметы считалось величайшим богохульством.

– Я участвовал в этом вместе со всеми, но другие остались, чтобы вознести ей молитвы, а я нет. Я… торопился.

– Вы десять лет сражались. Это можно понять.

– Ты добра, но мы ведь оба знаем, что нельзя. Стоило мне подняться на борт, как гребни разъяренных волн вздыбились. Небо потемнело, сделалось стальным. Я попробовал развернуть флотилию, но было поздно. Посланный ею шторм унес нас далеко от Трои. – Одиссей потирал костяшки пальцев, будто они болели. – Теперь, когда я обращаюсь к ней, она не отвечает.

Напасть за напастью. И все же он, истомленный, обескровленный горем, вошел в дом колдуньи. Сел у моего очага и ничегошеньки не показал, кроме улыбки да обаяния. Какая нужна для этого твердость, какая неослабная воля! Но всякий человек истощается. Усталость омрачила его лицо. Голос стал хриплым. Я назвала его кинжалом, но видела, что он и сам изрезан до костей. И боль его отзывалась болью в моей груди. Приглашая его в свою постель, я, скажем так, бросала вызов, но чувство, вспыхнувшее во мне теперь, было гораздо древнее. Вот он лежит, тело его распростерто передо мной. Здесь кое-что порвалось, но я смогу починить.

Я взяла эту мысль, подержала. Когда явились те, первые моряки, я была отчаявшимся существом, готовым угождать любому, кто мне улыбнется. А теперь стала беспощадной колдуньей и доказывала свою силу, заполняя один свинарник за другим. Все это напомнило вдруг, как Гермес когда-то меня испытывал. Раскисну от слез или покажу себя гарпией? Глупой чайкой или злобным чудовищем?