Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

Дедал рассказывал как-то о критских вельможах, нанимавших его, чтобы расширять свои дома. Он являлся с инструментами, начинал разбирать стены, срывать полы. Но когда под ними Дедал обнаруживал повреждение, которое следовало устранить в первую очередь, вельможи хмурились. Об этом мы не договаривались!

Ну разумеется, отвечал он, ведь мы не знали, что там, в фундаменте, но посмотрите, теперь это ясно как день. Видите, перекладина треснула? Жуки точат пол? Видите, камни засасывает в трясину?

Вельможи только еще больше злились. Все было в порядке, пока ты не начал тут рыть! Мы не станем платить! Заделай все, замажь. До сих пор стояло и еще постоит.

Дедал этот изъян запечатывал, а на следующий год дом разваливался. Тогда вельможи приходили к нему и требовали деньги назад.

– Я им говорил, – заключил Дедал, – говорил не раз и не два. Если стены гниют, есть только одно средство.

Лиловый синяк у меня на шее стал зеленеть по краям. Надавив на него, я ощутила раздробленную боль.

И подумала: снести. Снести и построить заново.

Они стали являться, не знаю почему. Может, мойры затеяли переворот, а может, изменились судоходные торговые пути. Или аромат какой-то носился в воздухе, сообщая: здесь нимфы, и они живут одни . Корабли неслись в мою гавань, будто их на веревке тянули. Люди шлепали по воде к берегу, оглядывались, довольные. Пресная вода, дичь, рыба, фрукты. И кажется, я видел дымок над деревьями. Там кто-то поет вроде бы?

Я могла бы навести иллюзию на остров, чтобы их отвадить, это я умела. Завесить приветливые берега образами зубчатых, неприступных утесов, водоворотов да грозящих пробить днище камней. Они проплывали бы мимо, и мне не пришлось бы видеть их снова, ни одного.

Но я решила: нет. Теперь уж поздно. Меня обнаружили. Так пусть узнают, кто я такая. Пусть узнают, что мир не таков, как им кажется.

Они взбирались вверх по тропинкам. Шли по мощеной дорожке через мой сад. И все рассказывали одну и ту же отчаянную историю: они заблудились, измучились, оголодали. И были бы так благодарны мне за помощь.

Немногих – совсем немногих, по пальцам можно пересчитать – я отпускала. Они не смотрели на меня как на кушанье. Это были люди благочестивые, и впрямь заплутавшие, таких я кормила, а если попадался среди них симпатичный – могла и в постель с собой взять. Страсти не было в том, ни малейших последков. Скорее была ярость, я будто колола кинжалом сама себя. Чтобы убедиться, что мое тело все еще мне принадлежит. Но нравился ли мне итог?

– Уходите, – велела я им.

Они опускались на колени в мой желтый песок.

– Богиня, скажи хотя бы имя твое – мы станем возносить тебе благодарственные молитвы.

Молитв их я не хотела и не хотела, чтобы имя мое было у них на устах. Я хотела, чтобы они ушли. Хотела войти в море и скрести себя песком, пока не выступит кровь.

Хотела, чтобы явились другие моряки, хотела увидеть вновь, как разрывается их плоть.

У них всегда был вожак. Не самый крупный и не обязательно капитан, но насильничать они начинали именно с его разрешения. Человек с холодным взглядом и сжатой пружиной внутри. Как змея, сказал бы поэт, но змей к тому времени я успела узнать получше. И ничего не имела против честного аспида, который нападает, только если его потревожить, не раньше.

Когда приходили люди, животных своих я больше не прогоняла. Позволяла им разлечься где вздумается – в саду или под столами. Мне нравилось наблюдать, как люди ходят среди них и трясутся, видя, какие они зубастые и противоестественно ручные. Я не притворялась смертной. То и дело сверкала золотистыми глазами. Но это ничего не меняло. Я была женщиной и была одинока – вот и все, что имело значение.

Я расставляла перед ними угощения – мясо и сыр, рыбу и фрукты. Водружала на стол полную до краев бронзовую чашу, самую большую, в ней я смешивала вино со всем остальным. Они жевали и глотали с жадностью, хватали истекающие жиром куски баранины и, запрокинув голову, отправляли прямо в глотки. Они наливали снова и снова, красное плескало на стол, пропитывало их рты. К губам их прилипали частицы ячменя и трав. Чаша пуста, говорили они мне. Наполни ее. На этот раз добавь побольше меда, вино горьковато.

Конечно, отвечала я.

Голод их притуплялся. Они уже осматривались по сторонам. И мраморные полы примечали, и блюда, и изысканную ткань моих одежд. Они ухмылялись. Если я это не боюсь выставлять напоказ, можно себе представить, что спрятано в задних комнатах.

– Хозяйка, – говорил, бывало, вожак, – неужели ты, такая красавица, живешь совсем одна?

– О да, – отвечала я. – Одна-одинешенька.

Он улыбался. Не мог удержаться. Видно было, он ничуть не опасается. Да и с чего бы? Он уже приметил: ни мужской одежды нет на крючке у двери, ни охотничьего лука, ни пастушьего посоха. Никаких признаков братьев, отцов или сыновей, а значит, возмездия не последует. Если б кто-нибудь мной дорожил, не позволил бы жить одной.

– Сожалею, – говорил вожак.

Скрежетала скамья, он поднимался. Остальные смотрели на нас горящими глазами. Ждали: вот сейчас я оцепенею, вздрогну, взмолюсь.

Это мне нравилось больше всего – видеть, как они хмурят брови, силясь понять, почему я не боюсь. Я ощущала свои травы внутри их тел словно ниточки, за которые остается только дернуть. Я смаковала их замешательство и пробуждающийся страх. А потом дергала за ниточки.

Их спины выгибались, да так, что они падали на четвереньки, лица раздувались, как у утопленников. Они корчились, опрокидывая скамьи, заливая вином пол. Голоса ломались, крики переходили в визг. Это больно, не сомневаюсь.

Вожака я оставляла напоследок, чтобы он видел все. Он ежился, прижимался к стене. Прошу. Пощади, пощади, пощади.

Нет, отвечала я. Нет уж.

Когда все было кончено, оставалось только отправить их в загон. Я поднимала свой ясеневый посох, и они пускались бежать. Ворота закрывались за ними, они жались к столбам, последние человеческие слезы еще блестели в поросячьих глазках.

Нимфы мои не говорили ни слова, хоть, думаю, иногда подсматривали в щелку.

– Госпожа Цирцея, еще корабль. Нам уйти в свою комнату?

– Будьте любезны. Но прежде достаньте мне вино.

Сделав одно дело, я бралась за следующее – ткала, работала, задавала корм свиньям, ходила по острову из конца в конец. Спину держала прямо, будто несла в руках большую чашу, наполненную до краев. Я шла, а темная жидкость колыхалась, готовая вот-вот пролиться, но не проливалась. И только остановившись, улегшись, я чувствовала, что она начинает сочиться.

Мы, нимфы, звались невестами, да только все видели в нас иное. Бесконечное угощение, выставленное на стол, прекрасное и вечно обновляемое. Которое бегать, конечно, не умело совсем.