Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

– Почему тебя ко мне послали?

Судя по выражению лица, такой беспросветной дуры, как я, она еще не видывала.

– Ты дочь Гелиоса.

Что же я, забыла, как это бывает у меньших богов? Как они отчаянно цепляются за всякую благоприятную возможность? Во мне, пусть и попавшей в опалу, течет кровь солнца, а значит, я завидная хозяйка. Такого, как ее отец, моя опала лишь приободрила: я низведена достаточно, чтобы он посмел до меня дотянуться.

– За что тебя наказали?

– Я полюбила смертного. Благородного пастуха. Отец меня за это осудил, и теперь придется целый год отбывать наказание.

Я посмотрела на нее внимательно. Спину держит прямо, глаз не опускает. Страха не выказывает – ни передо мной, ни перед моими волками и львами. И отец ее осудил.

– Садись, – сказала я. – Будь как дома.

Она села, но сморщилась, будто обсасывая неспелую оливку. Осмотрелась неприязненно. Я принесла ей еду – она отвернулась, надувшись, как дитя. Попробовала с ней заговорить – она скрестила руки на груди, поджала губы. Размыкались они, лишь чтобы озвучить жалобы: на запах красок, булькавших на плите, львиную шерсть на коврах и даже Дедалов станок. И хотя она заявляла, что пришла сюда мне служить, даже тарелку отнести не вызвалась.

Чему тут удивляться, подумала я. Она ведь нимфа, то есть высохший источник.

– Отправляйся домой, – предложила я, – раз так несчастна. Я освобождаю тебя от наказания.

– Ты не можешь. Мне великие боги приказали. И не в твоих силах меня освободить. Я пробуду здесь год.

Видимо, это ее огорчало, и все же она самодовольно ухмылялась. Гордилась собой, словно вышедший к толпе победитель. Я наблюдала за ней. О богах, изгнавших ее, она говорила без злости и печали. Их власть казалась ей естественной, неоспоримой, как движение планет. Но я, подобно ей, была нимфой и тоже изгнанницей, дочерью великого отца, конечно, зато без мужа, с грязными руками и странной прической. По этой причине я становилась досягаемой – так она рассуждала. И поэтому намеревалась бороться со мной.

Ты ведешь себя глупо. Я тебе не враг, а строить гримасы – еще не значит кем-то управлять. Тебя убедили…

Эти слова не успели оформиться в моих устах, а я уже их отбросила. Все равно что на персидском с ней разговаривать. Ничего она не поймет, даже через тысячу лет. А мне надоело поучать.

Наклонившись к ней, я заговорила на понятном языке:

– Вот как мы будем жить, Алка. Я тебя не слышу. Запаха твоего розового масла не чую и волос твоих в доме не нахожу. Ты сама себя кормишь и о себе заботишься, а если будешь досаждать мне еще хоть один миг, превращу тебя в медянку и брошу в море на корм рыбам.

Ухмылка стерлась с ее лица. Она побелела, прижала ладонь ко рту и выбежала вон. И после держалась от меня подальше, как я и велела. Но среди богов разнесся слух, что на Ээю удобно ссылать непослушных дочерей. Явилась дриада, сбежавшая от нежеланного жениха. За ней – две каменноликие ореады, изгнанные со своих гор. Теперь, пробуя произнести заклинание, я слышала лишь дребезжание их браслетов. Садилась ткать, а они без конца мелькали где-то на краю поля зрения. Они шептались и шуршали в каждом углу. Когда я собиралась искупаться, чье-нибудь круглое лицо непременно склонялось над прудом. А когда проходила мимо, их хихиканье плескалось мне вслед. Нет, снова так жить я не буду. Не на Ээе.

Я вышла на поляну и позвала Гермеса. Он явился, уже с улыбочкой.

– Ну что? Довольна новыми служанками?

– Нет. Пойди к моему отцу, узнай, как их отсюда выдворить.

Я опасалась, что он не захочет быть на посылках, но такого случая позабавиться Гермес упустить не мог. Вернувшись, он сказал:

– Чего ты ожидала? Твой отец доволен. Говорит, это только справедливо, если меньшие боги служат его высокому роду. Он будет и другим отцам советовать посылать сюда дочерей.

– Нет. Больше я не приму. Так и скажи отцу.

– Узники обычно не диктуют условий.

Щеки защипало, вот только показывать этого я не собиралась.

– Скажи отцу, если они останутся, что-нибудь страшное с ними сделаю. В крыс превращу.

– Вряд ли Зевсу это понравится. Ты не забыла, что уже изгнана за причинение вреда собственной родне? Остерегайся худшего наказания.

– Ты мог бы замолвить за меня слово. Попробуй его убедить.

Его черные глаза сверкнули.

– Боюсь, я всего лишь вестник.

– Прошу! Они мне правда тут не нужны. Я не шучу.

– Нет, не шутишь. Ты нагоняешь тоску. Подумай хорошенько, для чего-нибудь они да сгодятся. Возьми их с собой в постель.

– Глупости. Они завопят и убегут.

– Нимфы всегда так делают. Но открою тебе тайну: бегать они совсем не умеют.

На олимпийском пиру за такой шуточкой последовал бы оглушительный хохот. Гермес ждал его и сейчас, скалясь по-козлиному. Но я ощущала лишь чистую, холодную ярость.

– Ты мне надоел. И давно уже. Сделай так, чтобы я тебя больше не видела.

Он, надо сказать, оскалился еще шире. А потом исчез и больше не возвращался. Не потому, что послушал меня. Просто я ему тоже надоела, поскольку совершила непростительный грех – нагнала тоску. Я догадывалась, какие истории он рассказывает обо мне – унылой, колючей и пахнущей свиньями. Порой я чувствовала его поблизости, хоть и не видела, он отыскивал моих нимф в горах, а после отсылал обратно, раскрасневшихся, смеющихся, потерявших голову от великого олимпийца, который проявил к ним благосклонность. Он, кажется, думал, что я, обезумев от ревности и одиночества, и в самом деле превращу их в крыс. Сто лет он прилетал на мой остров и все это время ничем, кроме собственного развлечения, не интересовался.

Нимфы остались. Когда у одних истекал срок службы, на их место приходили другие. Нимф могло быть четверо, а то и шестеро или семеро. Они трепетали, когда я проходила мимо, склоняли головы и называли меня хозяйкой, да что проку? Меня поставили на место. Одного отцовского слова, каприза хватило бы, чтоб всю мою хваленую власть как ветром сдуло. И не только отцовского: всякий речной бог имел право заселять мой остров, и помешать ему я не могла.

Нимфы порхали вокруг. Их приглушенный смех разносился по комнатам. Хорошо хоть, здесь нет их братьев, думала я, те хвастали бы, дрались и охотились на моих волков. Но опасаться этого всерьез, конечно, не следовало. Сыновей не наказывали.

Сидя у очага, я наблюдала, как в небе за окном вращаются звезды. И чувствовала, что охладела. Так охладевает сад зимой, уходит глубоко в землю. Я колдовала. И пела, и ткала, и заботилась о животных, но все это казалось какой-то муравьиной возней. В моей заботе остров вовсе не нуждался. Он благоденствовал независимо от меня. Овцы размножались и бродили повсюду. Гуляли, пощипывали травку, тупыми мордами отодвигая в сторону волчат. Львица лежала дома у огня. Пасть ее обросла белой шерстью. У ее внуков уже появились собственные внуки, и ляжки ее тряслись при ходьбе. Сто лет по меньшей мере она жила со мной, ходила рядом, и близкое биение божественного пульса продлевало ее жизнь. Мне же казалось, прошло лет десять. И я думала, что впереди еще много, но однажды утром проснулась, а она лежит рядом на постели, окоченевшая. Отупев, не в силах в это поверить, я рассматривала ее неподвижные бока. А когда тронула ее, спугнула муху. Я разжала ее одеревеневшие челюсти, влила зелье в пасть, произнесла одно заклинание, затем другое. Но она не двигалась, и ее золотая мощь меркла. Может, Ээт воскресил бы ее или Медея. А я не могла.