Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

Я пыталась взять его на руки, говорила: потерпи, со временем ты наберешься силы. Но Телегон кричал, изгибался дугой, и ничто не могло его утешить, ибо он был не из тех детей, которым покажи только блестящее и они уж обо всем забыли. Я давала ему успокоительные травы, горячее молоко с вином и даже снотворное – без толку. Одно только море его умиротворяло. Ветер был, как Телегон, неугомонен, волны – захвачены движением. Он стоял в прибое, вложив свою ручонку мне в руку, и показывал пальцем. Горизонт, объясняла я. Чистое небо. И волны, и приливы, и течения. Весь день потом он повторял шепотом произнесенные мной звуки, а если я пыталась его отвлечь, показать что-то другое – цветы, фрукты, простенькое чародейство, – отскакивал, скорчив гримасу. Нет!

Совсем туго мне приходилось, когда наступало время заново творить два заклятия. Телегон убегал, если был мне нужен, но как только я бралась за работу – принимался громко топать и кричать, требуя внимания. Завтра отведу тебя к морю, обещала я. Но он не слушал и разносил весь дом, пытаясь привлечь мой взгляд. Телегон уже подрос, стал слишком велик, чтобы лежать в перевязи, и вместе с ним увеличились беды, которых он мог натворить. Он опрокидывал уставленный блюдами стол, бил мои склянки, взбираясь на полки. Я приставляла волков приглядывать за ним, но они не могли его выносить и сбегали в сад. Меня охватывала паника. Я не успею вновь наложить заклятие, оно утратит силу. И явится разгневанная Афина.

Я знаю, что была в те дни как плохой лук – неверна, ненадежна. Воспитание Телегона изобличило все мои недостатки. Все мое себялюбие, все слабости. Как-то раз, в тот день, когда срок заклятий вновь истекал, Телегон схватил большую стеклянную чашу и расколотил, уронив прямо на свои босые ноги. Я подбежала, чтобы выдернуть сына из груды осколков, подмести, убрать, но он принялся колотить меня, будто я лишила его лучшего друга. В конце концов пришлось запереть его в спальне. Телегон вопил не переставая, а потом я услышала стук, будто он бился головой о стену. Закончив уборку, я попыталась приступить к работе, но к этому времени уже и в моей голове застучало. Сначала я думала: пусть побушует, в конце концов ведь непременно утомится и заснет. Но тени удлинялись, а Телегон бушевал лишь яростнее. День подходил к концу, заклятия так и не были готовы. Я могла бы сказать, что руки мои действовали сами, но это неправда. Я распалилась, рассвирепела.

Я все время клялась себе, что Телегона заколдовывать не буду. Не стану подчинять его своей воле, как сделал бы Ээт. Но тогда я схватила мак, снотворные зелья и прочее и держала на огне, пока варево не зашипело. Потом пошла в спальню. Телегон пинал обломки выломанных ставней. Давай-ка, сказала я. Выпей это.

Он выпил и принялся неистовствовать дальше. Но я теперь не возражала. И наблюдала за ним почти с удовольствием. Будет ему урок. Узнает, кто его мать такая. Я произнесла слово.

Он камнем повалился на пол. И так громко стукнулся головой, что я ахнула. Подбежала к нему. Я ведь думала, он просто уснет, спокойно закрыв глаза. Но он окоченел, застыл в движении – пальцы скрючены как когти, рот открыт. Прикоснувшись к нему, я почувствовала холод. Медея не знала, понимали те рабы, служившие ее отцу, что с ними происходит, или нет. А я знала. За пустым взглядом Телегона ощущались растерянность и страх.

Я вскрикнула в ужасе, и чары разрушились. Он обмяк, а потом отполз в сторону, дико озираясь на меня, будто загнанный зверь. Я заплакала. Стыд, горячий как кровь, охватил меня. Прости, прости, повторяла я. Подошла, взяла его на руки – он не сопротивлялся. Я осторожно коснулась шишки, вскочившей у него на голове от ушиба. Произнесла слово, облегчающее боль.

В комнате было уже темно. Солнце зашло. Не сразу, но я решилась посадить его к себе на колени, стала что-то нашептывать, напевать. Потом отнесла его в кухню, накормила ужином. Он поел, все еще цепляясь за меня, и оживился. Сполз на пол, снова принялся бегать, хлопать дверями и стаскивать с полок все, до чего мог дотянуться. Я до того обессилела, что казалось – в землю уйду. А заклятие против Афины слабело с каждой минутой.

Телегон все оглядывался на меня. Будто бы с вызовом – ну подойди, мол, заколдуй, ударь – я не могла понять. И вместо этого достала с самой верхней полки большой глиняный кувшин с медом, не дававший сыну покоя. Сказала: вот. Возьми.

Он подбежал и принялся катать кувшин, пока не разбил. Потом валялся в липких лужах, бегал туда-сюда, а волки лизали тянувшиеся за ним медовые нити. Так я и закончила заклинания. Не скоро удалось мне искупать его и отвести в постель, но вот наконец он лежал под одеялами. И держал меня за руку, обхватив своими теплыми пальцами мои. Вина и стыд грызли меня. Казалось, он должен меня возненавидеть. Должен сбежать. Но, кроме меня, у него никого не было. Дыхание его замедлилось, руки-ноги обмякли.

– Почему бы тебе не быть поспокойнее? – прошептала я. – Почему так трудно?

Будто в ответ всплыли образы отцовского дворца: бесплодный земляной пол, черный блеск обсидиана. Стук шашек, движущихся по доске, и рядом со мной – золотые ноги отца. Я сидела тихо и неподвижно, но помню, что всегда меня одолевало дикое желание забраться к отцу на колени, встать, побежать, закричать, схватить шашки с доски, швырнуть о стену. Смотреть на поленья, пока они не вспыхнут, вытрясти из отца все секреты, как стряхивают с дерева плоды. Но сделай я хоть что-нибудь такое, он бы меня не пощадил. Испепелил бы.

Луна осветила лоб сына. Я увидела грязные пятна, не смытые до конца водой, не оттертые тряпицей. Почему он должен быть спокойным? Я ведь никогда не была, и отец его на моей памяти – тоже. В одном лишь разница: Телегон не боялся, что его испепелят.

Долго еще потом я хваталась за эту мысль, как хватаются за мачту, чтобы не смыло волной. Помогало немного. Когда он глядел на меня, разъяренный, непокорный, противясь мне всем своим существом, можно было подумать об этом и сделать следующий вдох.

Тысячу лет я прожила, но детство Телегона, кажется, длилось гораздо дольше. Я молилась, чтоб он поскорее заговорил, а потом пожалела об этом: теперь буйство его обрело голос. Нет, нет, нет, кричал он, вырываясь из моих рук. Однако уже через мгновение забирался ко мне на колени и орал “мама!”, пока у меня не начинало звенеть в ушах. Я здесь, говорила я, здесь . Но нет, нужно было приблизиться еще. Я могла провести с ним весь день, играть во что он захочет, но стоило на минутку отвлечься, как он начинал хвататься за меня, вопить и злиться. И тогда мне хотелось, чтобы вернулись нимфы, чтобы хоть кого-то можно было схватить за руку и спросить: да что с ним такое? Но в следующий миг я радовалась: хорошо хоть, никто не видит, в кого я превратила сына, заставив столько всего натерпеться в те первые месяцы страха. Неудивительно, что он бушевал.