Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

Всю жизнь я ждала, что меня постигнет беда. Постигнет, в этом я не сомневалась, ведь желаний, способностей и своеволия у меня было больше, чем мне, по мнению прочих, полагалось, а за это и поражает молния. Не раз обжигало меня горе, но до сих пор не опалило нутра. В те дни мое безумие усиливалось новой убежденностью: появилось наконец то, что боги могут использовать против меня.

Я не сдавалась, а он рос. Больше тут нечего сказать. Он успокоился и тем успокоил меня, а может, и наоборот. Я уже не глядела вокруг так пристально, реже думала о том, чтобы кипятком обвариться. Он впервые улыбнулся и стал спать в колыбели. Не кричал целое утро, и я смогла поработать в саду. Умный мальчик, сказала я. Ты меня просто испытывал, верно? Услышав мой голос, он глянул на меня из травы и улыбнулся опять.

Мысль о его смертном естестве не покидала меня, неумолчная, как биение второго сердца. Теперь, когда он мог садиться, тянуться, хватать, все вещи в доме, самые обыкновенные, показали зубы. Кипящие на огне горшки, казалось, сами прыгали ему в руки. Ножи соскальзывали со стола и пролетали на волосок от его головы. Стоило мне его усадить, и вот уже рядом жужжала оса, скорпион выбегал из невидимой щели и задирал хвост. Искры, с треском вылетая из очага и описывая дугу, будто целились в его нежное тельце. Всякую беду я успевала предотвратить, потому что ни на шаг от него не отходила, но от этого только сильнее боялась закрыть глаза, оставить его хоть на миг. На него опрокинется поленница. Его укусит смирная всю свою жизнь волчица. Проснувшись, я увижу выросшую над колыбелью гадюку с разинутой пастью.

Я до того плохо соображала от любви, страха и отсутствия сна, что поняла лишь очень нескоро: ядовитые насекомые не прилетают целой армией, а десять опрокинутых за одно утро горшков – это слишком даже для меня, неловкой от усталости. Вспомнила, как ко мне, рожавшей в долгих муках, не пустили Илифию. И задумалась, не предпринимает ли бог, сделавший это и потерпевший неудачу, новых попыток.

Я уложила Телегона в перевязь и отправилась к пруду, располагавшемуся на полпути к горной вершине. В нем жили лягушки, серебристая рыбешка и водомерки. Росли дремучие водоросли. Не знаю, почему именно к воде меня тогда потянуло. Может, во мне еще осталось что-то от наяды.

Я коснулась глади пруда:

– Кто-то из богов хочет навредить моему сыну?

Вода зарябила, и в ней возник образ Телегона. Он лежал, завернутый в шерстяной саван, бледный, бездыханный. Я отпрянула, ахнув, и видение распалось. С минуту я переводила дух, прижимаясь щекой к головке Телегона. Пушок у него на затылке весь вытерся, оттого что он без конца ворочался в люльке.

Вновь дрожащей рукой я тронула воду:

– Кто?

Вода показывала лишь небо над нашими головами.

– Прошу! – взмолилась я.

Но ответа не было, и я почувствовала, как панический страх подступает к горлу. Может, какая-то нимфа нам угрожает или речной бог? Природной силы меньших божеств как раз хватило бы на всяческие проделки с животными, насекомыми, огнем. Уж не моя ли это мать, объятая завистью: она ведь не может теперь рожать, а я могу. Но этот бог способен скрыться от моего взгляда. А таких божеств на белом свете всего ничего. Мой отец. Мой дед, наверное. Зевс и кое-кто из верховных олимпийцев.

Я прижала Телегона к себе. Моли может отразить заклятие, но не трезубец и молнию. Перед такой силой я паду как соломинка.

Я закрыла глаза, отогнала удушающий страх. Мне нужен ясный ум. Нужно припомнить все хитрости, которые младшие божества использовали против старших с начала времен. Разве не рассказывал мне Одиссей, что мать Ахилла, морская нимфа, нашла способ договориться с Зевсом? Но какой способ, он не объяснил. Да и сын ее в конце концов погиб.

Каждый вдох пилой врезался мне в грудь. Нужно узнать, кто это. Первым делом. Не могу я защищаться от тени. Покажите, с кем сражаться.

Вернувшись, я затеплила пламя в очаге, хоть это было и ни к чему. Лето перерастало в осень, ночь стояла теплая, но мне хотелось, чтобы в доме пахло кедром и душистыми травами, которые я бросила в огонь. Озноб пробирал. В другой раз я решила бы, что дело в перемене погоды, но теперь казалось: чья-то злая воля заставляет меня леденеть. Волосы на затылке вздыбились. Расхаживая взад-вперед по каменному полу, я укачивала Телегона, пока он не уснул наконец, умаявшись кричать. Этого я и ждала. Положила Телегона в колыбель, придвинула ее к самому огню, рассадила вокруг львов и волков. Бога им не остановить, но божества в основном трусливы. Может, когти и зубы выиграют мне время.

Взяв в руку посох, я встала перед очагом. Внимательная тишина сгустилась в комнате.

– Решивший извести мое дитя, явись! Явись и говори со мной открыто. Или ты убиваешь, лишь прячась в тени?

Ни звука. Я слышала только, как дышит Телегон и пульсирует кровь в моих жилах.

– Прятаться мне не нужно. – Голос рассек тишину. – И не такой, как ты, расспрашивать о моих намерениях.

Она вонзилась в пространство, высокая, прямая и резко-белая, будто коготь молнии в полуночном небе. Шлем с гребнем из конского волоса задевал потолок. Зеркальные доспехи искрились. Острый наконечник длинного тонкого копья в ее руке изукрашивали отсветы пламени. Пылающая неизбежность, перед лицом которой всякий грязный, копошащийся сброд должен провалиться сквозь землю. Любимая дочь Зевса, блистательная Афина.

– Чего я желаю, то произойдет. Тут послаблений быть не может.

Снова этот голос – как режущий металл. Мне случалось находиться рядом с великими богами – с отцом и дедом, Гермесом, Аполлоном. Но ничей еще взгляд так меня не пронзал. Одиссей сравнил ее однажды с наточенным клинком, чье ребро не толще волоса, он так тонок, что вонзится – ты и не почувствуешь, а кровь твоя меж тем будет стекать на землю, толчок за толчком.

Она простерла безупречную руку:

– Дай мне дитя.

Всякое тепло покинуло комнату. Даже потрескивавший рядом огонь казался лишь нарисованным на стене.

– Нет.

Глаза ее были как серые камни в серебряной оплетке.

– Будешь мне перечить?

Воздух загустел. Я почувствовала, что задыхаюсь. На груди Афины сияла знаменитая эгида – кожаные доспехи, украшенные золотой бахромой. Говорили, что они из кожи титана, которую Афина собственноручно с него сняла и выдубила. И тебя так же буду носить, если не подчинишься и не попросишь пощады, уверял ее сверкающий взгляд. Меня затрясло, язык пересох. Но если я что и знала об этом мире, то только одно: боги не ведают пощады. Я ущипнула себя. Резкая боль меня уравновесила.

– Буду. Хотя едва ли это честный поединок – ты против безоружной нимфы.

– Отдай мне его по доброй воле, и обойдемся без поединка. Я сделаю все быстро, обещаю. Он не будет страдать.