Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

И я все ему выложила. Про убитого Паламеда и брошенного Филоктета. Про то, как Одиссей хитростью разоблачил прятавшегося Ахилла и отправил его на войну, как в безлунную ночь прокрался в стан царя Реса, союзника Трои, и перерезал спящим воинам глотки. Как придумал коня, захватил Трою и наблюдал расправу над Астианактом. Потом – про дикие приключения по пути домой – людоедов, чудовищ и грабеж. Истории эти были кровавее даже, чем мне помнилось, и временами я запиналась. Но Телемах встречал удары грудью. Не говорил ни слова и не сводил с меня глаз.

Циклопов я приберегла напоследок, уж не знаю почему. Может, потому что отчетливо помнила, как Одиссей рассказывал эту историю. Я говорила, а голос его, казалось, вторил шепотом. Обессилевшие, они высадились на остров и заприметили огромную пещеру с изобильными припасами. Одиссей решил ее ограбить или же попросить у обитателей приюта. Внутри они нашли еду и стали угощаться. За этим их и застал великан, которому принадлежала пещера, – одноглазый пастух Полифем, вернувшийся домой со стадом. Он завалил вход огромным камнем, чтобы никто не убежал, поймал и перекусил пополам одного из Одиссеевых спутников. Потом стал пожирать остальных, а объевшись – изрыгать куски тел. Невзирая на весь этот кошмар, Одиссей потчевал чудовище вином да дружескими речами. Сказал, что его зовут Утис – Никто . Когда циклоп впал наконец в беспамятство, Одиссей заострил большой кол, раскалил в огне и вонзил великану в глаз. Циклоп взревел, заметался, но, ослепнув, изловить Одиссея и остатки его команды не смог. И когда Полифем выпустил стадо пастись, люди сбежали – выбрались из пещеры, вцепившись в подбрюшья длинношерстных овец. Разъяренный великан звал одноглазых соплеменников на помощь, но они не пришли, ведь кричал он: “Меня ослепил Никто! Никто убегает!” Одиссей со спутниками добрались до кораблей, а когда отошли от берега на безопасное расстояние, он обернулся и воскликнул: “Если хочешь знать имя обманувшего тебя, так я Одиссей, сын Лаэрта, царевич Итаки!”

Казалось, слова эти эхом отдались в тишине. Телемах молчал, будто ждал, пока звук растает. А потом наконец сказал:

– Скверная была жизнь.

– Многие еще несчастнее.

– Нет! – Я вздрогнула, до того запальчиво он это сказал. – Не для него скверная. Он другим несчастья приносил, вот я о чем. Зачем вообще его люди отправились в эту пещеру? Потому что он хотел больше сокровищ. А гнев Посейдона, из-за которого все отцу так сочувствовали? Он сам его на себя навлек. Ну никак не мог уйти от циклопов молча, не объявив, что это он такой хитрый.

Слова его неслись неудержимым потоком:

– Столько лет мук и скитаний! Из-за чего? Минутной гордости ради. Лучше быть проклятым богами, чем остаться Никем. Вернись он домой после войны, никакие женихи не явились бы. Жизнь матери не была бы отравлена. И моя жизнь. Он часто говорил, как тосковал по нам и по дому. Да только это неправда. Он не успокоился, вернувшись на Итаку, все на горизонт посматривал. Мы опять были при нем, и ему захотелось чего-то другого. Что это, как не скверная жизнь? Притягивать других, а потом от них отворачиваться?

Я уже открыла рот, чтобы возразить. Но сколько раз я лежала рядом с ним и мучилась, понимая, что думает он о Пенелопе? Однако таков был мой собственный выбор. А Телемах этой роскоши не имел.

– Я должна еще кое-что тебе рассказать. Прежде чем вернуться к вам, твой отец отправился в царство мертвых, чтобы поговорить с прорицателем Тиресием, – так велели боги. Там он встретил души тех, кого знал при жизни, множество душ – Аякса, Агамемнона и Ахилла тоже, некогда лучшего из ахейцев, ранней смертью заплатившего за вечную славу. Твой отец заговорил с героем сердечно, вознес ему хвалу, уверил, что тот по-прежнему славен среди людей. Но Ахилл укорил его. Сказал: я сожалею о своей горделивой жизни и хотел бы, чтоб она была спокойнее и счастливее.

– Так я на это должен надеяться? Что однажды встречу отца в подземном царстве и он скажет “я сожалею”?

Кое-кому и того не достается. Но я хранила молчание. Он имеет право злиться, и не мне избавлять его от злости. Сад за окном чуть похрустывал – это львы рыскали в листве. Небо очистилось. Так долго скрывавшиеся в облаках звезды казались теперь особенно яркими, висели во тьме будто фонари. Прислушайся мы, и различили бы, наверное, как позвякивают, качаясь на ветру, их цепи.

– Думаешь, правду отец сказал? О том, что добрые его не любили?

– По-моему, твоему отцу просто нравилось говорить такое, и к правде это не имеет отношения. Твоя мать ведь любила его.

Его глаза отыскали мои.

– И ты тоже.

– Себя я доброй не считаю.

– Однако ты любила его. Невзирая на все это.

Говорил он с вызовом. И я поняла, что тщательно подбираю слова.

– Худших его проявлений я не видела. Он и в лучшем настроении был непростым человеком. Но я тогда нуждалась в друге, и Одиссей им стал.

– Странно слышать, что богине нужны друзья.

– Они нужны всякому, кто в своем уме.

– Взамен он больше получил, не сомневаюсь.

– Я превратила его спутников в свиней.

Телемах не улыбнулся. Он как выпущенная стрела шел по дуге к своей цели.

– Столько богов, столько смертных ему помогали. Все о его хитрости говорят. А он умел брать у других, и в этом заключался его настоящий талант.

– Многие радовались бы, обладай они таким даром.

– Не я. – Он отставил кубок. – Не стану больше утомлять тебя, госпожа Цирцея. Благодарю за правдивый рассказ. Нечасто ради меня так стараются.

Я не ответила. Отчего-то озноб пробрал, и волосы на затылке встали дыбом.

– Зачем вы здесь?

Он заморгал:

– Я же сказал: нам пришлось покинуть Итаку.

– Да. Но почему вы отправились сюда?

Он говорил медленно, как пробуждающийся ото сна:

– Кажется, это мать предложила.

– Почему?

Краска прилила к его щекам.

– Как я уже сказал, мне она своих тайн не доверяет.

Никто не может предположить, чем занята моя мать, пока дело не будет сделано.

Он повернулся и исчез во тьме коридора. Чуть позже я услышала, как дверь его комнаты тихо затворилась.

Будто уличный холод, прорвавшись сквозь щели в стенах, приморозил меня к креслу. Какая же я дура. Надо было тогда еще, в самый первый день, взять ее за грудки над пропастью и вытрясти правду. Теперь я вспомнила, как она осторожно интересовалась моим заклинанием, останавливающим богов. Даже олимпийцев .

Я не пошла к ее комнате, не сорвала дверь с петель. Я распалялась стоя у окна. Подоконник скрипел под моими пальцами. До рассвета оставалось еще несколько часов, но что мне часы? Я наблюдала, как меркнут звезды и остров, травинка за травинкой, выплывает из тьмы. А потом воздух опять переменился, застлалось небо. Снова шторм. Ветви кипарисов засвистели на ветру.