Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

– После я пошел к матери, но отец выставил стражников, и меня не пустили, а когда я через их головы до нее докричался, она сказала: прояви терпение и не серди его. Только старая няня Эвриклея со мной разговаривала, она и отца нянчила тоже. Мы сидели у огня, пережевывая рыбу в кашу. Он не всегда был таким, без конца повторяла няня. Будто от этого что-то менялось. Другого отца, кроме этого злобного человека, я не видел. Вскоре она умерла, но он даже не постоял у ее погребального костра. Сказал: надоело жить среди праха. И отправился куда-то на лодке, а вернулся через месяц, в новом нагруднике, с золотыми поясами да кубками и пятнами засохшей крови на одежде. Впервые я видел его таким довольным. Но это продолжалось недолго. На следующее утро он уже бранился на чадивший в зале очаг да неловких слуг.

Я видела Одиссея в таком настроении. Мельчайшее несовершенство мира выводило его из себя – людское расточительство, медлительность, глупость, и природа досаждала ему тоже – жалящие мухи, покоробленная древесина, колючки, рвущие плащ. Когда мы жили вместе, я все это сглаживала, окутывала его своим волшебством и божественной силой. Может, поэтому он был так счастлив. Идиллией назвала я нашу с ним жизнь. А правильнее было бы, как видно, иллюзией .

– После этого он каждый месяц уезжал куда-то за добычей. До нас доходили слухи, почти неправдоподобные. Что он взял себе новую жену – царицу некоего государства на материке. Благополучно царствует там, среди коров и ячменя. Носит золотой венец, пирует до зари, съедает по целому борову за раз да хохочет во все горло. Родил другого сына.

Глаза у него были как у Одиссея. Тот же разрез, цвет и даже острота. Но выражение иное: взгляд Одиссея тянулся к тебе, улещивал. А Телемах держал свой взгляд при себе.

– Была в том правда?

Он поднял плечи, уронил.

– Кто скажет? Может, он сам распускал слухи, чтоб нас обидеть. Сообщив матери, что козам нужен особый присмотр, я поселился в пустовавшей лачуге на склоне холма. Пусть отец буйствует и замышляет что угодно – я на это смотреть не хотел. И как мать, съев за весь день кусочек сыра, слепнет за своим станком, смотреть не хотел тоже.

Дрова в очаге догорели. Раскаленные добела головешки покрывались чешуйками пепла.

– В эту безрадостную пору и явился твой сын. Лучезарный, как рассвет, нежный, как спелый плод. Привез с собой какое-то смешное копье и всем нам подарки – серебряные чаши, золото, плащи. Он был красив и надеждами горел, как трескучий костер. Хотелось встряхнуть его. Когда вернется отец, думал я, этот мальчик узнает, что жизнь – не песнь аэда. И он узнал.

Светившая в окно луна поднялась выше, и комнату окутал сумрак. Телемах сидел, сложив руки на коленях.

– Ты хотел помочь ему. Поэтому пришел на берег.

Телемах глядел в потухший очаг.

– Но в помощи моей он не нуждался, как выяснилось.

Я так часто представляла себе Телемаха. Тихим мальчиком, высматривавшим Одиссея, горячим юношей, несущим возмездие через моря и земли. Но он уже стал мужчиной, и голос его звучал сухо и безжизненно. Он был как те гонцы, пробегавшие огромные расстояния с донесениями для царей. Выпалив свою весть, они падали наземь и не поднимались больше.

Не задумываясь, я протянула руку, положила ему на предплечье:

– Ты не то же самое, что твой род. Не дай отцу забрать тебя с собой.

Он посмотрел на мою руку, потом – мне в глаза.

– Ты жалеешь меня. Не нужно. Мой отец лгал о многом, но трусом меня назвал верно. Год за годом я позволял ему быть таким – бесноваться, бить слуг, кричать на мать и весь наш дом обращать в прах. Он велел помочь ему убить женихов, и я это сделал. Потом велел убить всех, кто им помогал, и это я сделал тоже. Потом распорядился, чтобы я собрал всех девушек-рабынь, которые хоть раз ложились с женихами, приказал им вымыть залитый кровью пол, а когда закончат – убил и их тоже.

От этих слов я вздрогнула:

– У девушек выбора не было. Одиссей ведь это знал.

– Одиссей велел разрубить их на куски, как скотину. – Телемах смотрел мне в глаза. – Не веришь?

Я вспомнила тогда не одну историю, а дюжину. Мстить он всегда любил. А тех, кого считал предателями, всегда ненавидел.

– Ты сделал, как он сказал?

– Нет. Вместо этого я их повесил. Нашел двенадцать кусков веревки, завязал двенадцать узлов. – Он вонзал в себя каждое слово будто клинок. – Я никогда не видел этого, но помнил из историй, услышанных в детстве, что женщины обычно вешаются. И думал: так, наверное, правильнее. Лучше бы я взял меч. Никогда не видел такой страшной, затянутой смерти. До конца своих дней не забуду их дергавшихся ног. Доброй ночи, госпожа Цирцея.

Он взял свой нож со стола и вышел.

Шторм миновал, ночное небо вновь очистилось. Я вышла прогуляться – хотелось ощутить, как промытый ветерок обдувает тело, как мягко сминается под ногой земля, и избавиться от страшных образов дергающихся тел. Над головой плыла моя тетка, но она меня больше не беспокоила. Тетке нравилось наблюдать за любовниками, а я к их числу давно уже не относилась. И может, никогда не буду.

Я представляла лицо Одиссея, убивавшего тех женихов, одного за другим, одного за другим. Я видела, как он разрубает поленья. Одним быстрым движением и сразу на части. Они, наверное, умирали у ног Одиссея, забрызгивая его кровью по колено. А он отмечал, хладнокровно и отстраненно, будто щелкая счетами: готов.

Распалился он потом. Окончив бойню, стоял над недвижными трупами и чувствовал, что нерастраченная ярость переполняет его по-прежнему. Пришлось подкормить ее снова, как дровами подкармливают огонь. Людьми, которые помогали женихам, рабынями, которые ложились с ними, отцами, посмевшими выступить против него. Он не остановился бы, не вмешайся Афина.

Ну а я? До каких пор заполняла бы свой свинарник, не явись Одиссей? Вспомнилось, как однажды ночью он спросил меня насчет свиней.

– Скажи, как ты определяешь, какой человек заслуживает наказания, а какой нет? Как можешь судить наверняка: эта душа гнилая, а эта – добрая? Что, если ошибешься?

Меня в ту ночь подогрели вино и пламя, прельстил его внезапно вспыхнувший интерес.

– Давай посмотрим, – ответила я, – на команду моряков. Среди них, несомненно, одни хуже других. Одни упиваются насилием и разбоем, а другие – новички, у них и борода еще не выросла. Кто-то и не стал бы никогда грабить, если бы семья не голодала. Кому-то стыдно потом, кто-то делает это лишь потому, что капитан приказал, и потому, что команда большая, можно спрятаться за чужой спиной.

– Раз так, – продолжил он, – кого ты превратишь, а кого отпустишь?

– Всех превращу. Они пришли в мой дом. Почему меня должно заботить, какая там у них душа?